Повести
Шрифт:
И действительно, долго ждать ее не пришлось.
Спустя четверть часа со двора донеслось злое: «Иди, иди, падла!» - и не менее обозленное в ответ:
«Чтоб тебя так и в пекло гнали, негодник!» - «А ну шевелись, не то как двину!» - прорычал мужской голос.
На ступеньках затопали, заматерились - сомнений не было: это возвращали с допроса Дёмчиху.
Но почему-то ее также не поволокли в прежнюю камеру - полицаи остановились возле их двери,
загремели засовом, и тот самый, хорошо
Женщина споткнулась, упала на Рыбаковы ноги и громко запричитала в темноте:
– Куда ты толкаешь, негодяй! Тут же мужчины, а, божечка мой!..
– Давай, давай! Черт тебя не возьмет!
– прикрикнул Стась.
– До утра перебудешь.
– А утром что?
– вдруг спросил Рыбак, которому послышался какой-то намек в словах полицая.
Стась уже прикрыл было дверь, но опять растворил ее и гаркнул в камеру:
– А утром грос аллес капут! Фарштэй?
«Капут? Как капут?» - тревожно пронеслось в смятенном сознании Рыбака. Но страшный смысл этого
короткого слова был слишком отчетлив, чтобы долго сомневаться в нем. И эта его отчетливость ударила
как оглоблей по голове.
Значит, утром конец!
Почти не ощущая себя, Рыбак механически подобрал ноги, дал пристроиться у порога женщине,
которая все всхлипывала, сморкалась, потом начала вздыхать - успокаиваться. Минуту они все молчали,
затем Петр в своем углу сказал рассудительно:
– Что же делать, если попались. Надо терпеть. Откуда же ты будешь, женщина?
– Я? Да из Поддубья, если знаете.
– Знаю, а как же. И чья же ты там?
– Дёмки Окуня женка.
209
Стараясь как-либо отделаться от недобрых предчувствий, Рыбак под стеной стал прислушиваться к
Дёмчихе. Ему не хотелось обнаруживать себя разговором, тем более что Дёмчиха, возможно, не узнала
его в темноте. Они уже познакомились с ее сварливым характером, и теперь, оказавшись в таком
положении, Рыбак думал, что эта женщина очень просто может закатить им скандал - было за что. Но
она мало-помалу успокоилась, еще раз высморкалась. Голос ее понемногу ровнел, становился обычным,
таким, каким она разговаривала с ними в деревне.
– Да-а, - озадаченно вздохнул Петр.
– А Демьян в войске...
– Ну. Дёмка там где-то горюшко мыкает. А надо мной тут измываются. Забрали вот! Деток на кого
покинули? И как они там без меня? Ой, деточки мои родненькие...
Только что смолкнув, она расплакалась снова, и в этот раз никто ее не утешал, не успокаивал - было
не до того. В камере продолжали звучать зловещие слова Стася, они подавляли, тревожили, заставляли
мучительно переживать всех, за исключением разве что старосты, остававшегося по-прежнему внешне
спокойным и рассудительным. Между тем Дёмчиха как-то неожиданно, будто все выплакав, вздохнула и
спокойнее уже заметила:
– Вот люди! Как звери! Гляди, каким чертом стал Павка этот!
– Портнов, что ли?
– поддержал разговор Петр.
– Ну. Я же его кавалером помню - тогда Павкой звали. А потом на учителя выучился. Евонная матка на
хуторе жила, так каждое лето на молочко да на яблочки приезжал. Нагляделась. Такой ласковый был,
«добрый день» все раздавал, с мужчинами за ручку здоровался.
– Знаю Портнова, а как же, - сказал Петр.
– Против бога, бывало, по деревням агитировал. Да так
складно...
– Гадина он был. И есть гадина. Не все знают только. Культурный!
– А полицайчик этот тоже с вашего боку будто?
– Стась-то? Наш! Филиппенок младший. Сидел за поножовщину, да пришел в первые дни, как
началось. И что выделывать стал - страх! В местечке все над евреями измывался. Убивал, говорили.
Добра натаскал - божечка мой! Всю хату завалил. А теперь вот и до нас, хрищеных, добрался.
– Это уж так, - согласился Петр.
– С евреев начали, а гляди, нами кончат.
– Чтоб им на осине висеть, выродкам этим.
– Я вот думаю все, - беспокойно заворошился староста, - ну пусть немцы. Известно, фашисты, чужие
люди, чего уж от них ждать. Ну а наши, которые с ними? Как их вот понимать? Жил, ел который, людям в
глаза глядел, а теперь заимел винтовку и уже застрелить норовит. И стреляют! Сколько перебили уже...
– Как этот, как его... Будила ваш!
– не сдержавшись, напомнил Рыбак.
– Хватает. И Будила, и мало ли еще каких. Здешних и черт знает откуда. Любителей поразбойничать.
Что ж, теперь им раздолье, - глухим басом степенно рассуждал лесиновский староста.
Что-то вспомнив, его нетерпеливо перебила Дёмчиха.
– Это самое, говорят, Ходоронок их, которого ночью ранили, сдох. Чтоб им всем передохнуть, гадовью
этому!
– Все не передохнут, - вздохнул Петр.
– Разве что наши перебьют.
На соломе задвигался, задышал, опять попытался подняться Сотников.
– Давно вы так стали думать?
– просипел он.
– А что ж думать, сынок? Всем ясно.
– Ясно, говорите? Как же вы тогда в старосты пошли?
Наступила неловкая тишина, все примолкли, настороженные этим далеко идущим вопросом. Наконец
Петр, что-то преодолев в себе, заговорил вдруг дрогнувшим голосом:
– Я пошел! Если бы знали... Негоже говорить здесь. Хотя что уж теперь... Отбрыкивался, как мог. В