Повести
Шрифт:
Во-вторых, душа коллектива — поразительный трепач и артист. В нелёгкую минуту в вахтовке, гараже, на перевозках буровых соберёт вокруг себя толпу слушателей. Шуткой ли, побаской, но наверняка поднимет настроение.
Лёвка родился на свет вместе с ружьём и удочкой, такой стрелок, хоть отправляй на мировое первенство стендовиков. Влёт глухаря бьёт из малокалиберки. На осенних и весенних перелётах умудряется вышибить из табуна утку, которая падает в его резиновую лодку.
С таким Тёркиным веселее работать. Когда люди смеются, они сделают вдвое больше. Еще одна страсть у Молока — метать ножи. Это — настоящая болезнь. Двери гаража от ударов все поклёваны.
— Два дня для охоты — это разве время? — сетовал Молок. — Вот прошлой осенью я на Гонаме неделю был. С братом там рыбачили, досталось ему там от тайменя, влетело…
— Опять заливаешь? — подзадорил рассказчика Андреич.
— Честное слово! Поймал я на блесну дурака кило под тридцать. Вытащил его на мель. Брательник тоже свихнутый на этом деле. Прыгает в воду, хватает рыбину в обнимку и тащит…
Зевнул таймень, встрепенулся! Как даст своей башкой Кольке по носу! Я ору: "Бросай на косу!" Да куда там! Так и выкатился на траву. Таймень бьётся, а Колька в горячке не отпускает. Еле уняли кровь из носу, как в хорошей драке побывал.
Да не прибавилось ума после этого! Расположились через день на шикарной косе рядом с большущим тополем. Костёр запалили, жарим на ужин хариусов. Лодку вытащили на песок. Колька к дереву прислонился, дремлет, а я к воде спиной сижу.
Прикурил от уголька, рыбу на сковороде палочкой перевернул, глаза поднимаю — нету брата! Как испарился. Только что сидел — и нету! Услышал я шорох над головой. Смотрю, он на самой вершине тополя сидит с ружьём.
Подумал, что он увидел гусей над рекой и решил к ним ближе подобраться. Но гусей не видать, обернулся… Ма-а-ма ро-о-дная! Стоит в трёх шагах от меня здоровенный медведь и, как из корыта, из нашей лодки рыбку кушает.
Первая мысль пришла не медведя убивать, а Кольку поколотить за то, что оставил без ружья. Он на дереве с утиной дробью в стволах, а патронташ с жаканами валяется внизу. Выдираю я из него патроны и горстями в костер, в костер. Сам за дерево.
Прикинул, что залезть к родичу не могу. Ствол без единого сучка метров на пять да паводками отшлифован. Как он туда залетел, охотничек, до сих пор не пойму. Заряды рвутся, весь костер разметали, а гость и ухом не ведёт, похрюкивает, как поросёнок в стайке.
Разбил я сковороду камнем, орал на него — спокойно себе ужинает, рыбу прикончил и за уток взялся, только косточки похрустывают. Ну, думаю, уточек прикончит и возьмётся меня жевать. Терпение лопнуло. Ей-Богу, не брешу! Можете у Кольки спросить. Да и сами видели, как я нож бросаю…
Выждал момент, когда он голову повернул в мою сторону. Лоб — как табуретка! Прикинул на три оборота и бросил топор! Сам смотрю и не верю. Лежит нахал у воды, ручка топора меж ушей торчит. А меня часа полтора трясло. Еле снял брата с дерева, научил, как свою шкуру спадать.
Больше с ним в тайгу не ходок. Один раз струсил, продаст и в другой раз. Лучше уж знать, что не на кого надеяться.
— Не повезло мне, — задумчиво пожалел Андреич.
— В чём не повезло? — забеспокоился Молок.
— Если бы ты промазал, какая бы спокойная жизнь в партии была! Бочки некому давить, ругать некого, живи себе, получай зарплату.
— Вы бы от ожирения сердца без меня вымерли. Да… Много я побил медведей. Даже белого пришлось добыть в этих местах.
— Вот трепло, — не сдержался Ковалёв.
— Почему трепло? Свидетели есть. Пахал я на Сулахе геологическим ишачком. Рюкзак с образцами тягая. Повадился медведь хулиганить у нас в лагере. Извёл все продукты. Порвёт мешок с крупой, а потом его облапит и в лес.
Крупа выбежит, он за другим воротится. Повариха, как обезьянка, навострилась по деревьям скакать. С маршрута приходим, а она, как белая куропатка, сидит на листвянке, воет от страху. Дал мне начальник партии указ застрелить злодея.
Смастерили на деревьях лабаз, спальничек мне положили, все удобства. Ждал-ждал ночью, нету! Уснул ненароком. Очнулся от треска перед утром, косолапый наш склад рушит, переделывает на свой лад.
Под ружьём у меня был фонарик привязан, далеко точкой бил. Включил и обмер! Медведь — привидение! Белый! Со страху оба спуска нажал. Рявкнул он — и в кусты.
Народ, из палаток высыпал, костёр запалили, жмутся к нему. Я успокаиваю с лабаза: "Убил белого медведя!" — они и до этого не верили ни одному моему слову, а тут совсем рассвирепели за то, что выспаться не дал. Чуть бока не намяли…
— Но он же убежал? — обернулся Семён.
— Вы меня обижаете! Я смазать не мог. Во мне какой-то прицел есть. Знаю, что попаду, и всё! Посветлу решили искать с начальником. Он карабин наизготовку держит, собаку вперёд посылает. В кусты залезли и рты разинули. Лежит белый…
— Да не может быть его здесь! — не выдержал Яснополец.
— Не торопи момент, Андреич! В муке он был вecь, как мельник. Пять мешков в складе раструсил, пока я спал.
Жалко мне его стало, шибко запасливый был хозяин. В пристройке кухни плиту выломал и унёс метро за двести. Когда отыскали, шутили, что собирался в берлоге на зиму печь мастерить. Видно, жир, нагоревший в чугуне, испускал съедобный запах. Ящик «Беломора» уволок и под мох спрятал, ящик чая там же. Готовился к зимовке основательно.
Вот и приехали. Семён Иванович, правь вой к той избушке — она целая, и печь сохранилась.
Брошенный посёлок у реки. Над берегом стоит покривившийся домик с подновленной свежим рубероидом крышей, остальные рухнули, проросли травой и сгнили.
Ковалёв заглушил двигатель машины, вылез на берег и устало потянулся, оглядываясь вокруг. Удивительной красоты места! Старый сосновый бор подмыт струёй, многие деревья упали в воду. Шумит полноводная весенняя река.
Увидев людей, сорвались с плёса табуны перелётных уток и пропали за кривуном. Лёва выскочил из машины и помчался следом за ними, заряжая ружьё. Сорок пять озёр переплетены по долине с рекой.