Повести
Шрифт:
«Ну, что ж это ты?» — спросил Толя взглядом.
«А ты молчи», — отвечала она тоже без слов, украдкой глянув на него, даже передернув бровями.
Ни Аржанец, ни дядька Антось не замечают этой их беседы.
— Можем, Толя, продолжить, что начали, во дворе, — говорит Аржанец. — Ты мне про этот мешок, про бедность, про отсталые… На такой вопрос — «отчего?» — отвечать, брат, очень нелегко. И не одному только тебе. Я уже который год в самой гуще живу, не раз меня спрашивали, не раз отвечал, как мог, а все же душа болит, браток, от такого вопроса. Болит… Отсталый колхоз. Что такое отсталый колхоз? Не издали,
— Один, — проворчал в усы старик. — Раньше батька Сталин один за всех нас думал, теперь уже ты думаешь. Что, уж больше некому и подумать?
— Да вот сегодня началась в Москве сессия Верховного Совета…
— Первая, что ли? — махнул рукой старик. — Ни разу не собирались?
— Антось Данилович, от этой сессии ждут нового. Оно не может не прийти. Оно необходимо — ой как необходимо. Хорошенечко надо подумать о магните, который потянул бы людей сюда. Не только рыбку удить да загорать… Ты, Толя, не гляди так на меня, у тебя каникулы. А я все думаю: что ж это будет, что молодежь так бежит из села? Кто на завод, кто на учебу, а кто и в домашние работницы. В каждой хате — по два, по три студента.
— Так это ж хорошо, Сергей Григорьевич!
— И я, Людочка, рад. Что учатся. Я не о том. Надо же думать и перспективно. Не может же так быть, чтоб все мы: кончил десятилетку — и в город шасть! Корми меня, родная деревня… Ты вот скажи мне, Толя, ты об этом думал, наверно, — почему у нас на мужика, на колхозника смотрят свысока. Сам, верно, тоже не раз слышал: «Что вы хотите — ведь это ж колхозник!..» Что ж это такое — хлебороб, кормилец, а они его на задворки!..
— А кто, Сергей Григорьевич, они?
— Как — кто они? — переспросил учитель, удивленно посмотрев на студента. — Уж верно не мы с тобой…
— И правда, — поддержала Люда Аржанца. — Я сама слышала в Барановичах, как одна разодетая дамочка говорила другой: «А зачем вам, милая Анна Петровна, надрываться самой — возьмите Глашу». Это о наших деревенских девчатах!..
— Что, нетипично? — язвительно усмехнулся, глядя на Толю, Аржанец. — Ох и мастера мы прикрываться этими словами. Так распишет иной — читать тошно. А пускай бы пришел сюда, пускай подумал, каково это — жить в ожидании, когда повесомее станет трудодень. Ты, Климёнок, и на свой счет возьми из этой ношки хоть трошки. Тоже, браток, приукрашиваешь. Я твой очерк читал.
Люда, сидевшая между ними, встревоженно посмотрела на Толю. Хотела даже спросить: «Что с тобой?..» Как-то очень уж странно он себя ведет — покраснел, глядит в пустую тарелку, покусывая нижнюю губу и некстати барабаня пальцами по столу… «Что с тобой, Толя?» — напрасно ждали ответа черные испуганные глаза.
Люда хотела уже прийти ему на помощь, сказать Сергею Григорьевичу, что Толя не такой, но вот он сам словно проглотил — даже на сторонний взгляд приметно — что-то очень горькое, поднял глаза и, принужденно улыбнувшись, сказал:
— Хорошо, Сергей
— И я скажу, Толя, — хорошо. Привыкай, хлопче, с правдой дружить. Ваш брат писатель да журналист…
— Да какой я писатель! — вспыхнул Толя. — Какой я им брат!
Аржанец засмеялся.
— Ну ладно, — сказал он, — ты им еще не брат, ты еще только учишься. Мир? Но начинай ты уже, браток, сразу без патоки. Будь и сегодня добрым разведчиком. Гляди не сверху, не издалека…
Сначала, когда только сели за стол и Аржанец заговорил, Толя смотрел на его руки. Большие, рабочие, как видно, еще с давними мужицкими мозолями. Студент с уважением, даже с гордостью подумал, что эти самые руки были когда-то в панских наручниках, потом сжимали партизанский автомат, листали странички школьных тетрадок и институтских учебников, когда он, учитель, учил и заочно доучивался сам. Толя вспомнил ночь в лесу, огонек в занесенной снегом землянке под высокими шумевшими соснами, первую встречу с Аржанцом и простые, тогда казалось — на диво простые, негероические слова комиссара: «Долби под рельсом и долби… Сегодня заряд, а завтра два…»
Сейчас он думал о той ночи, вообще об Аржанце уже несколько иначе. Даже глядел на него исподлобья.
«Тогда в лесу, — думал он, — мне стало легче даже от твоего присутствия, от слов твоих, от взгляда, от смеха. А теперь ты, неожиданно явившись, взял у меня это горькое «отчего?», как будто только затем, чтоб еще больше колоть им душу. Уже не только не утешаешь меня, а колешь, словно хочешь себя этим облегчить. Ты и тогда не утешал. Однако же и не колол. «Без патоки… Разведчиком…» Спасибо и на том. Только кто ж это напечатает без патоки? Ты?..»
В разговор вмешался дед, который до тех пор, видно от недомогания, молчал.
— Правильно говоришь, Сергей, — сказал он. — Рабочего человека надо поднять высоко, чтоб перед ним всякая дрянь с накрашенной мордой не морщилась, чтоб его уважали, чтоб он знал свое, чтоб он свое имел. Что, мы не можем сделать, чтоб ему было лучше? Заводов вон понастроили всяких, машин, городов, а тут так и руки отсохли. Не фыркай, Люда, — очень уж ты стала деликатная… Только за дело никто не возьмется как след…
Стало помаленьку смеркаться. Дядька Антось почувствовал усталость, он ушел за перегородку.
А они все сидели, разговаривали и, точно по безмолвному уговору, поджидали Максима, то и дело вспоминая его.
— Сергей, — послышалось вдруг из-за стены, — иди, брат, сюда.
Все встревоженно встали.
Старик сидел за перегородкой у столика, оседлав лысину полуобручиком наушников, и слушал радио. Так вот почему дед молчал!
— О налоге говорят. Налог снизили, — шепотом сказал он, точно боясь помешать тому, кого слушал. Снял наушники, отделил один и протянул его Аржанцу.
— Ну, ну… — прошептал тот и присел рядом с дедом на табуретке.
Толя и Люда тихо стояли в тесной спаленке, в сумерках, а слушавшие только дразнили их проявлениями своих чувств.
— А что! — гудел старик. — Вот это так! С сотки бери, а не с деревца, не с улья…
— Тш-ш-ш… — шипел Аржанец, утихомиривая его и только улыбкой выдавая волнение.
Снова долгая пауза.
— А что! — снова не выдержал старик. — Правильно говорит! Лодырей только разводили да финагентов…
— Да тише вы, папа!