Повести
Шрифт:
— Я переоденусь схожу, — торопливо и тихо сказала Капа, кивнув на дверь задней, темной половины избы.
— Ни в кого не попали? — продолжая смотреть в открытое окно, спросил следователь у Филимонова.
— Обошлось.
— Где ребятишки?
— Я их всех у бригадира оставил. Им здесь делать нечего… Ну, если бы не поторопились, дали отъехать подальше, в болото, так они там всех бы перещелкали. А где эта?.. — спросил Филимонов, войдя в избу и оглядевшись.
— Кто?
Филимонов кивнул на Демида, и следователь понял.
— А-а! Пошла
Следователь услышал, как что-то глухо стукнуло в другой половине избы. Он подождал чуть-чуть и постучал в дверь. Но Капа не ответила.
— Разрешите? — вежливо спросил следователь и приоткрыл дверь. Он приоткрыл ее, что-то хотел спросить, наклонился, заглянул в темное помещение и, вскрикнув, отпрянул.
— Что? — вскочил Филимонов.
— По… повесилась!..
Наплакавшись в темной избе возле тела дочери, Демид вышел оттуда, покачиваясь, плечи его обвисли, а мокрая борода стала маленькой и узкой.
За Демидом решили следить, не отпускать ни на шаг. Потому договорились, что спать будут по очереди.
— Зря вы так, ребята, не сбегу, — сказал Демид.
— А кто вас знает! Ты теперь, дед, птица важная, можно сказать, главная, за тобой надо смотреть да смотреть, — сказал Филимонов. — Теперь через тебя идет основная ниточка.
— Ничего я не знаю. Она к ним ходила, а я ни разу не был.
— Знаешь! Все вы одним миром мазаны! Ты тоже такой же!
— Нет.
— Такой же!
— Нет. Терпел, а согласен не был.
— Ты и сам, говорят, в молодости руки попачкал.
— Бог мне судья. Иоанн тоже сына своего убил, когда тот против старшинства пошел. Так что я не один.
— Какой такой Иоанн? — удивленно глянул на него следователь.
— Царь Иоанн Грозный. И Петр Великий тоже.
— Так это же… это… цари!
— Не было у нас заведено, чтоб старшему в роду перечили. Исстари так ведется. Мои деды и прадеды, царство им небесное, в леса эти пришли, когда патриарх Никон-богоотступник на старую веру гонение начал. Так и жили. Перед тятей мы, бывало, глазом моргнуть боялись. Слушались во всем. Отец убивал сына-неслуха. Так было. Вон, спроси у Филимонова, он местный, скажет.
— Это ж пережитки феодализма. Это — домостроевщина! — воскликнул следователь.
— Не знаю. А так от прадедов велось.
— Это темный предрассудок! Иван Грозный, это же шестнадцатый или какой там древний век. А сейчас самолеты, электричество, радио. Сейчас все кругом новое, другая жизнь.
— Не нами придумано.
Демид помолился перед образами и ушел на печь, Филимонов, подложив под голову свернутую шинель, пристроился на лавке. Курил и палил цигарку за цигаркой.
Следователю было жарко. Он вышел на крыльцо, сел на ступеньку.
Было сумеречно. Летняя ночь в этот час еще не набирает своей полной темноты, и просматриваются и дома, и дорога, заборы вдоль нее, виден лес. Над лугами чуть просочилась фиолетовая дымка, мягкими округлыми копнами белели на них кроны ракит, а лес был черным и четко выделялся
Следователь сидел и смотрел на все это.
Было тихо — первозданная, глубинная тишина. В низинах, в сыром лугу, поскрипывал дергач. Крикнет несколько раз, прислушается — и опять: «ря, ря!» В деревне где-то разговаривали, может быть в доме или во дворе, голоса были глухи и слова неразборчивы. Изредка блеял ягненок. Пахло парным молоком, тонкие ароматы сочили травы, веяло теплом от нагретой дороги. И таким беспредельным, таким трогательно-задумчивым, таким гармоничным был весь этот мир — мир неба и земли!
Следователь сидел, потрясенный всем, что он увидел и что пережил за день, и подумал: «Зачем человеку дается жизнь? Каждый человек своей жизнью доказывает, в принципе, одно и то же, только один использует доказательства от прямого, а другой — от обратного, как говорят, от противного. А теорема одна и та же: для чего надо жить? Надо жить для людей, для добра. Если ты жил правильно, то и люди тебя будут вспоминать добром, а если жил по-иному, то ты тоже доказал теорему, но что о тебе вспомнят! В конце концов все мы умрем, никого не будет, мы — материалисты, знаем это, но как ты прожил, это совсем не безразлично. Ты что-то посеял, и что-то вырастет на том месте, где сеял ты».
Так впервые за все свое существование о жизни и смерти думал следователь. И жизнь представилась ему вдруг заново, другой своей стороной, не просто сочетанием дней и ночей, чередованием ветров, дождей и снегов, а иначе, более существенно и важно.
«А зачем же я живу? — подумал следователь. — Вот я, делаю я самое важное, нужное людям? Может быть, я смог бы делать еще что-нибудь более значительное, более важное? Главное — прожить так, чтобы побольше было добра, чтобы добра увеличивалось, а зла — по-уме пылилось».
Следователь вошел в избу, сел за стол, положил голову на руки. В соседней, задней половине избы, укрытая белой простыней, лежала Капа, в этой половине, за печкой, вздыхал Демид Барканов, на лавке дымил цигаркой милиционер Филимонов.
— Филимонов, скажи, зачем человек живет? — спросил следователь.
Филимонов приподнял голову, подставил под нее кулак согнутой в локте руки, затянулся поглубже, задумался.
— А я так думаю, что он полностью и не исчезает, — сказал Филимонов. — Все же что-то от него остается.
— Как так? — удивился следователь.
— А вот так. Не в физическом смысле, конечно. Вот придумал, скажем, человек колесо. Нет уже этого человека, а колесо осталось. Значит, не пропал совсем человек, раз что-то от него осталось.
— Значит, добро осталось?
— Так вроде бы.
— Но ведь человек и стрелу придумал, и копье?
— А почему-то всегда сначала о хорошем вспоминают.
— Да я все это понимаю. Но ведь есть же в мире еще и зло? Как оценивать свою жизнь?
— Как оценивать, не знаю. А для себя знаю только одно: если соседа ударили по левой щеке, сделай так, чтобы не ударили по правой. Умри, а не дай.