Повести

Черноусов Анатолий Трофимович

— Волосы у нее, ты бы видел!.. Есть такое выражение «льняные волосы». Так вот, они у нее именно льняные. Да и сама она…

Сначала Магда все смеялась над тем, что он, Геннадий, пытается говорить по–польски. Но потом, когда она попробовала говорить по–русски, настала его очередь смеяться и поправлять ее. Так они и объяснялись на смешанном и всегда при этом смеялись. А потом Магда познакомила его со своими родителями…

— Сели обедать, — рассказывал Геннадий, потягивая сигарету, — поставили передо мной, знаешь, противень, а в противне что–то прозрачное, вроде воды, и, как живой, карп стоит. Перышки в стороны торчат, ну, сейчас хвостом

пошевелит и поплывет. Я даже немного растерялся, что такое, думаю… Гляжу, две вилки по бокам кладут. Ага, соображаю, рыбку–то, стало быть, есть нужно. И есть двумя вилками, не зря их положили…

Рассказывал Геннадий просто и хорошо. Андрюха уже представлял себе и дом под острой черепичной крышей, и Магду, и ее родителей, и братьев, и сестер, и как они все за стол уселись, и как на Геннадия исподтишка посматривали — гляди–ка, не растерялся пан солдат, не ударил в грязь лицом, держится с достоинством, вежлив, обходителен, ест рыбку да похваливает; пошутить умеет, и к месту.

А в одно из воскресений они отправились с Магдой в горы к лесному озеру…

Геннадий задумался на минуту, глядя куда–то далеко, и Андрюха впервые заметил, что на невзрачном лице Геннадия неожиданно большие и красивые глаза.

Но вот настал день демобилизации.

— Как мне не хотелось уезжать, кто бы знал!.. Остаться на сверхсрочную?.. Так ведь мать же здесь, старуха уже… — Геннадий замолчал, задумался опять.

Андрюха осторожно спросил, переписываются ли они с Магдой.

— Переписываемся, — очнулся Геннадий. — Каждый раз что–нибудь присылает: то открытку, то пластинку с песенками или музыкой. А то игрушку, петуха какого–нибудь из соломы или из щепок…

— А ты купи турпутевку, да и поезжай в отпуск. Не хватит денег — одолжи.

— А так и сделаю, наверно.

И видно было, что решил Геннадий это давно, что забыть свою Магду из Шецинека, Магду с льняными волосами он никак не может…

И опять Андрюха почувствовал легкую зависть. «Как–то у него все по–настоящему, серьезно, — подумал он о Геннадии. — И в работе, и в мыслях, и вот… Какое–то равновесие, не то, что у меня, у растрепы… Пусть даже у них ничего и не будет с Магдой, пусть драма, страдания, все равно это как–то правильно и хорошо. А у меня…» — И, загоняя дрожащее сверло в податливый металл, Андрюха стал думать о Наташке…

Она заглянула на участок вскоре после их разговора в табельной, когда рассказывал ей о пещерах. Мне, говорит, надо точно знать, по каким видам выступишь на спартакиаде, я сегодня должна подать заявку от нашего цеха…

Спрашивала, а сама теребила в руках чистенький, пахнущий свежей материей клок ветоши, что лежал на верстаке перед Андрюхой.

Этой ветошью, или «концами», как говорят сборщики, в цехе вытирают руки, протирают детали перед сборкой. А копаться в ветоши — одно удовольствие. Глазам надоедают серые и темные тона, которые преобладают в цехе, поэтому радуешься белым, чистым пучкам ниток, клочкам ваты, красным, синим, зеленым и желтым лоскуткам материи. Привозят ветошь, видимо, со швейных и трикотажных фабрик, сгружают в склад, а уж там сборщики набирают себе целые вороха.

Так вот, нежные Наташкины руки перебирали эти нитки и лоскутки, Андрюха же, машинально завладев другим краем разноцветного кома, тоже копался в нем; несколько раз пальцы их нечаянно соприкасались, и игра эта обоим нравилась…

— Чего тут только нет, — тихонько говорила Наташка. — Смотри, вот этот лоскуток

явно от пальто. Этот — от костюма. А это платье кому–то шили, а может, сарафан…

— Пошли, — предложил Андрюха, заметив, что Панкратов бросил работу и окаменело уставился на них, — я тебя пирожками угощу.

Отправились в дальний угол цеха, где белел халат лотошницы. Пирожки оказались хрустящими, сладкими и даже еще теплыми. Андрюхе нравилось смотреть, как Наташка ест, как она держит пирожок в руке, отставив мизинчик; как жует, посмеиваясь одними глазами; как у нее поблескивают губы оттого, что она касается их кончиком влажного розового языка…

Неподалеку располагалось покрасочное отделение.

Покончив с пирожками, они заглянули туда. Собранные уже и прошедшие испытание машины покрывались здесь сначала бурой грунтовкой, а потом серой, салатной и оранжевой краской. Повязав тряпицей нижнюю часть лица, работница направляла струю краски из пульверизатора на бока машины. Ацетоном воняло так, что глаза начинали слезиться.

— Батюшки, батюшки, — тихонько сказала Наташка, — как подумаю, что скоро и мне здесь придется…

— Тебе?

— А понимаешь, они не успевают, — кивнула Наташка в сторону женщин. — Столько машин в конце месяца пойдет, что нас бросают на подмогу.

На обед решили не ходить. Вместо этого Наташка предложила заглянуть в цеховой красный уголок. Там стояли стулья, скрепленные планками по пять штук, с той, видимо, целью, чтобы стулья не растаскивали кому вздумается. На столе, накрытом зеленым сукном, лежала слегка затертая подшивка «Комсомольской правды»; были тут и шахматы, причем одна пешка была самодельная, кто–то взял и выточил из дюраля. В застекленном шкафу стояли кубки, завоеванные цехом в спортивных соревнованиях; на стенах — таблицы, плакаты, портреты лучших людей цеха.

Наташка расспрашивала об институте, слушала, не скрывая зависти; клялась, что лоб разобьет, а в будущем году обязательно сдаст вступительные в педагогический, и в конце концов, вздохнув, призналась:

— Знаешь, мне всегда кажется, что где–то идет интересная необычная жизнь, а я тут… — Помолчала. — Если б не комсомольская работа, так вообще тоска. А комсомольская мне нравится: с людьми все–таки… не с табелями и «восьмерками». Хотя среди комсомольцев есть такие типы, что никуда не сагитируешь, ни на что. Но в большинстве–то хорошие…

— А мне, Наташ, наоборот. Кажется, что именно здесь, на заводе, и есть настоящая, интересная жизнь. Смотри…

И Андрюха вспомнил слова Багратиона: «Мы вот этими руками делаем все: машины, дома, заводы. Мы. И никто, кроме нас, не сделает, не построит, не запустит. Без нас ничего не может быть, жизни не может быть…»

— И, знаешь, я с ним согласен, с Багратионом. Действительно, «без нас жизни не может быть». Возьми машину, которую мы сейчас собираем. Да без нее же просто невозможно обойтись в больших литейках. Представляешь, люди до сих пор вручную насыпают землю в большие формы, а трамбуют ее пневматическими трамбовками. Это наподобие пневмозубил, которыми асфальт на улицах скалывают, ты видела, конечно. Так вот, представь, — целый день с этой холерой в руках… Руки трясутся, зубы стучат, пыль, грязь, и прочее. А наша установка будет швырять в форму сорок тонн в час. Причем так утрамбовывать, что ни лопат, ни трамбовок, ни самих формовщиков не понадобится. Один–разъединственный оператор будет сидеть в кабине у пульта управления и нажимать на кнопки. Здорово?