Повести

Черноусов Анатолий Трофимович

— Нельзя же быть такой букой, — говорил Климов, видя, что Зима потупилась и внимательно слушает его. — Все тут люди, и все готовы помочь вам. Не отгораживайтесь от людей, они в большинстве хорошие, они к вам с открытым сердцем… — Тут Климов, конечно, увлекся своим наставничеством и вроде бы даже догадывался об этом, однако вид потупившейся, покорно слушавшей Зимы побуждал его к новым и новым поучениям. — И неверно вы утверждаете, что дело свое необязательно любить, можно, мол, просто отбывать повинность. Дело все–таки надо любить, с душой его делать, только тогда вы будете жить, именно жить, а не коптить небо…

— Знаете что… — тихо заговорила Зима. — Не агитируйте меня. Бесполезно. У меня такие убеждения. Почему вы не допускаете мысли, что у людей могут быть другие, отличные от ваших, убеждения? — повернулась и поила к своему станку.

Уяснив,

что Зима не хочет продолжать разговор вообще, Климов оскорбился, а вспомнив ее прежние дерзости и свое сверхтерпеливое, как он считал, к ним отношение, он рассердился ужасно. И складывая в шкафчик инструмент, пряча в стол журнал, в котором только что вывел против фамилии Зима жирную пятерку, снимая халат и краем глаза наблюдая, как Зима прибирает станок и моет руки, Климов все злился — чего он возится с этой девчонкой! Чего он не поставит ее на место! Что она из себя воображает! У нее, видите ли, такие убеждения!.. И говорить даже не захотела! А он–то, он–то с ней еще по–хорошему! По–человечески!.. Выходит, зря!..

«А вообще… ну ее к черту, Зиму эту! Чтоб о ней еще думать! — сердился Климов, надевая пальто и нахлобучивая шапку. — Ну ее к дьяволу!..»

Из мастерских тем не менее вышли вместе.

II

Да, из мастерских Климов и Зима вышли вместе, готовые спорить, готовые наговорить друг другу колкостей, которые так и просились на язык. Во всяком случае Климов был настроен воинственно и почему–то был уверен, что и у Зимы такое же настроение.

Но когда за спиной у них сторож с лязгом задвинул дверную задвижку и под ногами запохрустывал звонкий морозный снежок, когда Климов вдохнул в себя чистый холодный воздух и увидел над черной громадой институтского здания ясное небо с четкими крупными звездами, то почему–то решил попридержать язык. И правильно сделал. Потому что в следующую же минуту выяснилось, что Зима совсем не склонна, как он предполагал, к «войне».

— Какие звезды… — тихонько сказала она, слегка запрокинув голову в белой пушистой шапочке.

— Да, действительно, звезды… — пробормотал в ответ Климов.

И дальше они шли молча. Прошли под высокой и темной аркой главного учебного корпуса, пересекли наискосок институтский двор и неторопливо направились вдоль пустынной ночной улицы.

— А вы знаете стихи Исикавы Такубоку? — вдруг спросила Зима, снова поднимая глаза на темное небо с крупными звездами.

Знал ли Климов стихи Исикавы Такубоку?

Знал ли он вообще какие–нибудь стихи?.. Конечно, помнилось кое–что со школы: заставляли ведь заучивать. Но вообще–то стихи и в детстве и особенно сейчас интересовали Климова мало. Отец его всю жизнь был шофером, и Климова еще со школьных лет занимал вопрос: как же делается, как получается эта сложная машина — автомобиль? Ведь сотни, сотни самых разных частей в автомобиле! — как они изготавливаются? Каким образом одна к другой подгоняются, собираются, а будучи собранные вместе, оживают, двигаются и двигаются в полном согласии? Эти вопросы занимали Климова больше всяких стихов. И не только автомобиль и его детали… Климов вообще любил смотреть, как отец или кто другой работает, как из ничего получается нечто. Он мог часами наблюдать, как, например, строители кирпич по кирпичу возводят стену. Или как из куска дерева у столяра получается четырехгранный брус, а из болванки на станке вытачивается чистая, поблескивающая деталь. Да вот даже пустяк — мужик во дворе сгребает лопатой кучу снега, и получается горка для ребятни. Даже это завораживало, захватывало Климова. «Как это делается?» — вот что всегда будоражило ему кровь. При этой мысли он забывал об окружающем, рот у него приоткрывался, а на лице, в руках, в ногах, во всем теле начинались некие микродвижения, какие наблюдаются у спортивного болельщика, когда тот сопереживает с любимым спортсменом. Технология, техпроцессы — вот что самое интересное в жизни, решил Климов, еще будучи пацаном, школьником. Его и в литературе–то больше всего интересовали «рабочие» описания, то есть все то же — «как это делается». В «Одиссее» его больше всего, помнится, поразило описание расправы над одноглазым циклопом. Сцена, в которой хитроумный Одиссей с товарищами, решив ослепить захмелевшего циклопа, заострили мечами бревно, обуглили острый конец на огне, а затем воткнули бревно тлеющим концом в глаз дремлющего великана да при этом еще и повернули бревно, как бы выкручивая чудовищу глаз…

А когда учитель истории говорил о людях каменного века, показывал

рисунки их орудий труда и говорил, что эти орудия примитивные, то Климов и соглашался с учителем и не соглашался. Конечно, они примитивные, эти орудия, но Климова озадачило то, что в одном из каменных топоров было проделано отверстие для топорища. Правильной формы, круглое. «Как они умудрялись дырявить камень? — думал Климов о пещерных людях. — Не имея сверл, не имея станков, ничего не имея?..»

Учитель в подробности не вдавался, технология каменного века его не интересовала. И лишь много позже, когда Климов стал копаться в истории техники, он нашел эти подробности и снова был потрясен — это каким же упорством и мастерством надо было обладать, чтобы, вращая обыкновенную палку и подсыпая время от времени под нее песок, протереть отверстие в каменном топоре!..

«Как это делается?» — вот что определило в жизни Климова и выбор специальности и выбор института. Да и работа в мастерских… Разве не интересно наблюдать, как из технически неграмотных парней и девчонок получаются люди, владеющие станком, умеющие делать на нем полезные вещи?..

Нет, Климов не знал стихов Исикавы Такубоку.

— Тогда я вам завидую! — сказала Зима. — Вам, значит, еще предстоит открыть для себя его стихи… Это, знаете, поэзия, ну, в чистом виде, что ли… Он очень рано умер, Такубоку, в двадцать девять лет. От туберкулеза, кажется. Он танки писал. Знаете, такой стих коротенький, пять строчек всего. В переводе с японского «танка» означает «короткая песня». И вроде бы ничего особенного на первый взгляд… Вот у него есть такая танка: «На песчаном белом берегу островка в восточном океане я, не отирая влажных глаз, с маленьким играю крабом». Правда же, ничего особенного как будто нет, обыкновенные слова?.. Но вот если проникнуться, то вдруг открывается что–то… Одиночество какое–то жуткое… Сердце одинокое в пустынном, равнодушном мире…

«Смотри–ка, — дивился Климов, слушая разговорившуюся «буку“. — Любит, стало быть, стихи…»

Вообще–то Климов ничего не имел против стихов, нет. Будь время, он с удовольствием, наверное, почитал бы что–нибудь художественное. Но ведь некогда, все некогда! Вот думаешь — надо бы почитать, все шумят о каком–то романе, сногсшибательная, мол, вещь. И думаешь, ну, обязательно прочту! Но то одно, то другое, глядишь — опять не до романа, опять не до стихов… Работа. Загружен под завязку. Каждый день — группа, каждый день — по шесть часов занятий. Да еще преподаватели с кафедр одолевают просьбами: выточи, Степаныч, втулку для прибора — поломалась; помоги, друг, винт у микроскопа барахлит, резьба, видимо, сорвана… А последнее время допоздна задерживался Климов в мастерских еще и потому, что начал кое–какие опыты. Так, «наклюнулась» одна проблема, и он стал подумывать об аспирантуре, о диссертации. А пока потихоньку от всех экспериментировал: коль найдется руководитель, прийти к нему не с пустыми руками, а уж кое–что имея, как говорится, в активе. Так что и на это уходило много времени. Ну, а кроме того, необходимо ведь и техническую литературу читать, и не просто читать, а делать выписки, быть в курсе, постоянно быть в курсе… Если же выдавался свободный вечерок, первым делом — на лыжи и в Заячий лог, надышаться свежим воздухом, накататься с гор, натешить мускулы работой в полную силу. Или приходил приятель Саня, и они играли в шахматы. Забегала раза два в неделю и «подруга сердца» Галя… Так что не до стихов тут, не до романов. Записи хотя бы магнитофонные послушать, песенки какие новые, да в кино сходить, чтобы уж вовсе не отстать от жизни…

Все эти мысли пронеслись в голове у Климова, когда он, удивленный и опять растревоженный, но уже как–то по–иному, нежели в мастерских, растревоженный этой девчонкой, слушал, как она, шагая рядом и поскрипывая по снегу своими сапожками, читала стихи:

Я в шутку

Мать на плечи посадил,

Но так была она легка,

Что я не мог без слез

И трех шагов пройти.

«Как разрумянилась–то на морозе!.. — думал Климов, косясь на спутницу. — Ишь ресницы–то в инее! А глаза–то как блестят!..»

Раскрыл всю душу

В разговоре…

И показалось мне,

Я что–то потерял,

И я от друга поспешил уйти.

«Об одиночестве все читает, об одиночестве… Неужели действительно одинока? Неужели никого у нее нет?.. — Климов решил, что обязательно спросит Зиму про жениха. И с какой–то невесть откуда взявшейся горечью подумал: — Кто–то будет у нее первым?..»

«Так, значит,

Вам не хочется жить?» –

Строго спросил меня доктор.

И сердце мое

Промолчало в ответ.