Повести

Черноусов Анатолий Трофимович

— Ну нет! — покачала Лина головой. — Ты рассуждаешь чересчур прямолинейно и даже, извини, чуточку наивно. — Она улыбнулась ему, и тон ее был каким–то даже материнским, нежно–наставительным, каким разговаривают взрослые с детьми малыми, неразумными. — Ты пытаешься представить бога в чьем–то образе, чтобы его можно было увидеть, потрогать, поговорить с ним. А бог, Валера, он, знаешь ли, везде… Везде! Он, если хочешь, сейчас вот здесь… — Она повела рукою вокруг себя и так нежно и проникновенно посмотрела на Климова, что тому стало не по себе. Он даже испуганно оглядел свою комнату — все ли на месте?..

— Его надо сердцем чувствовать, сердцем… — мягко продолжала

Лина и по–женски, чуть сверху, приложила руку к груди. — Понимаешь? Сердцем!..

И от этой Лининой нежности, от какого–то материнского свечения ее глаз, от покровительственного тона в ее голосе в Климове снова страх шевельнулся, мурашки по коже побежали — а что как она действительно «чувствует» что–то своим сердцем?..

«Не сойти бы с ума…» — в который раз думал Климов, когда, проводив Лину до троллейбусной остановки, остался один в полутемной квартире.

Жизнь, которая казалась Климову ну не то чтобы простой и ясной, а во всяком случае поддающейся пониманию и объяснению, — теперь уже не казалась ему таковой. Уверенность в самом себе, в своем здравом и трезвом рассудке, которому по силам какие угодно сложные задачи, — эта уверенность здорово поколебалась в нем.

«И все–таки я разберусь, разберусь! — яростно твердил он, унимая панику в себе, отгоняя растерянность. — Разберусь в этих ваших статьях и брошюрах! Лоб разобью, а докопаюсь, как вам, «наставники“, удается одурачивать людей!..»

И он с остервенением принимался читать потрепанные брошюры и журналы, принесенные Линой. Он изо всех сил старался понять, как люди приходят к вере, как они из нормальных, понятных людей становятся вот такими, которые «сердцем его чувствуют»…

Оказывается, перво–наперво нужно оглядеть свою прошлую жизнь, пересмотреть ее беспощадно и прийти к выводу, что весь ты погряз в грехах. Мало того, что погряз в грехах, — ты просто пропащий человек, тебе и жить–то дальше не стоит, до такой степени ты гнусное существо. И вот когда ты осознаешь, что тебе остается одно–единственное — уничтожить себя как мразь, тут–то к тебе, погибающему, и придут на помощь, и скажут: не отчаивайся, брат. Цена за твои грехи заплачена, и заплатил ее своими муками, своей кровью на кресте Иисус Христос. А раз так, то ты в неоплатном долгу перед ним. Ведь он за тебя, за твои грехи пролил кровь. Значит, ты просто не имеешь права не посвятить себя всецело господу. Теперь твоя жизнь принадлежит только богу. Ты как бы умер для прежней своей гнусной жизни и возродился для новой, чистой и настоящей…

Выходит, соображал Климов, надо осознать свои грехи, ужаснуться им и прийти к выводу, что ты пропащий человек…

Были ли у Климова грехи?

Да, были. И не мало…

Он курил табак, любил при случае выпить, даже вон на работе с Потапычем пивко попивали. А уж если Саня придет в гости, так обязательно за шахматами наклюкаются, забывают даже, чей сейчас ход; горячо спорят, философствуют, размахивая руками. Да и на юге, когда был с сестрами, Климов не проходил мимо винного погребка…

Были у Климова и «подруги сердца», были… А последнюю из них, Галю, он так, наверное, обидел, что до сих пор неловко, до сих пор на душе кошки скребут… да и на Лину сначала, если честно, смотрел как на некий лакомый кусочек…

Крал ли Климов? Да, бывало и такое. С год валялись и пылились у него книги и журналы на полу, а он никак не мог найти подходящей книжной стенки. Знакомые подсказывали: продаются, мол, иногда неплохие румынские книжные полки. Но сколько Климов ни спрашивал про

эти полки в мебельных магазинах, он слышал неизменное: бывают, но сейчас нет. Вот и пришлось Климову унести из мастерских стальные трубки и сделать из них стойки для книжного стеллажа. Ну, а полочки выстругал ему Колька–столяр, выстругал за пол–литра, и не из своих же, конечно, досок…

Случалось, забывал Климов матери с отцом написать письмо, не «чтил», стало быть, должным образом «отца своего и мать»…

Сквернословил ли он? Да, сквернословил. Иногда и матом мог пустить, если уж выведут из себя…

«Всякое, всякое бывало… — думал теперь Климов, усиленно затягиваясь сигаретой и шагая по комнате. — Я далеко не «положительный герой“, о которых толковали когда–то на уроках по литературе. Много всякой дряни в моей жизни было… Но ведь сам же я, черт меня подери, потом и страдал, сам и презирал себя, и ругал, когда задним уже умом осознавал, — что же я натворил, пес этакий! Что натворил! Сам же и судил себя, срамил и мерзко чувствовал себя после каждого такого проступка… Однако опуститься до того, чтобы признать себя вовсе пропащим, не способным себя спасти, надеяться на чужого дядю — нет уж, извините! До такой низости и самоунижения я не дойду! Потерять к себе всякое уважение, изничтожить себя, превратиться в этакую козявку, в букашку — увольте! Каким я ни мерзким иногда бываю, но я как–никак человек! А человек сам себя должен «драить и чистить“, сам! И ни на какого боженьку не надеяться…»

Так размышлял Климов и чувствовал, как постепенно опять успокаивается, обретает уверенность, нащупывает под ногами твердую почву. Теперь, со спокойной, трезвой головой, можно было читать Линины брошюры и журналы дальше. Чтобы до конца понять, — кто же они такие, баптисты, кто эти люди, которые сбили с толку его Лину?..

«Со стороны людей, не признающих Христа, — читал Климов, — я неизбежно должен терпеть гонения, насмешки, неодобрение всякой бескорыстной правды… В этом мире, где распят наш Господь, мы должны быть гонимы»…

«Ишь ведь как! — с иронией думал Климов. — Должны быть гонимы!.. Даже если им, баптистам, дана полная свобода и по закону их никто не притесняет, то все равно они убеждены, что «должны быть гонимы«…»

«Мы ведь парии!» — не без гордости сказала ему как–то Лина. А недавно рассказала историю с Сережкой, со своим «женихом». Оказывается, у Сережки были большие музыкальные способности, он играл на чем–то в молельном доме, был душой общества, когда они собирались компанией на квартире у Лины: парни и девушки, молодые «братья» и «сестры». Чем занимались? Слушали магнитофонные записи, читали стихи, сочиняли гимны, песни божественного содержания, а Сережа, по словам Лины, мгновенно подбирал к словам мелодию на пианино. Словом, действовал у них там своеобразный бапсомол…

И вот теперь, рассказывала Лина, они лишились своего заводилы: Сережку призвали в армию. Ну и поскольку он музыкант, его определили было в музыкальный взвод. Однако перед самым отправлением в часть, в военкомате, заявился к новобранцам некий майор и грозным голосом спросил: «Это кто же среди вас верит в бога?» — «Я!» — сказал Сережка и поднялся с места. Майор оглядел его с ног до головы и отрубил: «В стройбат!»

— Мы провожали Сережу, — рассказывала Лина. — Народу было! Никого так не провожали, как Сережу. Его там, на вокзале, спрашивают: «Кто такие тебя провожают?» — А он говорит: «Это моя семья, мои братья и сестры…» — по всему облику Лины было видно, что она очень гордится поведением Сережи и единством всей их «семьи».