Повести
Шрифт:
«Страдальцем он, выходит, стал в их глазах, — обмозговывал теперь рассказ Лины Климов. — Они даже как будто рады, что на случайном примере с Сережкой подтверждается их теория, их догма — «мы должны быть гонимы“. Тот факт, что слабаку Сережке придется хлебнуть в стройбате мурцовки, их волнует меньше всего. Им наверняка вообще не жалко парня, не он тут важен, важно то, что подтверждается теория. А иначе какая же секта, если не будет со стороны всех остальных людей гонения? Оно им просто необходимо, это «гонение“!.. Да и майор тоже хорош!.. Возомнил себя этаким ретивым атеистом, а вышло так, что подарочек баптистам
«Чады божии, — читал далее Климов, — должны не уходить из мира, но, будучи в мире, быть «не от мира“». Баптист не должен бежать в пустыню, говорилось в брошюре, он должен создать эту пустыню в себе. «Пустыня — это прекрасная школа для нашего внутреннего человека. Наедине с Господом — вот сущность пустыни». Работая на производстве или занимаясь умственным трудом, говорилось дальше, баптистская молодежь должна помнить, что истинное ее призвание, если она хочет принести пользу человечеству, не здесь, в общественно полезной деятельности, а в работе на ниве божьей…
«Что же получается? — думал Климов. — Вроде и живут и работают как другие люди, но все это формально… Вроде и со всеми вместе, а душа–то отдельно ото всех… Руки вроде и работают, а душа–то в это время «наедине с Господом«…»
Только теперь Климову стали до конца понятны слова Лины, которые она сказала ему в мастерских, слова о том, что свое дело, мол, не обязательно любить, лишь бы норму выполнять, задание. Теперь только стало понятно ее раздражение, когда он, возмущенный таким «формализмом» молоденькой девушки, пытался втолковать ей мысли о любви к труду, к своему делу. Вот, оказывается, откуда ее философия! Из наставлений, из морального кодекса, так сказать, баптистов… Душа–то, действительно, у человека одна, и если она отдана богу, то что же отдавать людям, что же вкладывать в свое дело?..
«Но ведь все наше государство, — думал Климов, — все наше общество держится именно на людях, которые трудятся с душой, относятся к своему делу творчески, а не формально, чувствуют себя хозяевами своей жизни, своей страны… Именно такие люди и есть соль земли, именно они и двигают общество вперед, они и достойны всяческого восхищения, им–то и хочется подражать, учиться у них…» — Климов очень разволновался и все ходил, ходил по комнате взад и вперед. Именно этот «формализм» баптистов был особенно для него неприемлем, именно тут ему виделась самая серьезная ущербность баптистов. Ведь то, как человек трудится, — не шуточки, это самое главное в человеке, это его суть. Да будь он меломан из меломанов, театрал из театралов, будь он знатоком поэзии и живописи, хорошим семьянином и вообще милейшим человеком, но если у него нет главного — любви к своему основному делу — он пустышка, человек «без стержня», грош ему цена…
«Каким бы я хреновым по вашим, баптистским, догмам ни был человеком, — думал Климов, — у меня есть главное — я люблю свое дело, люблю жизнь, люблю людей, а не создаю «пустыню“ в самом себе, не упиваюсь своей обособленностью и отдельностью…»
Теперь Климову стало понятно и пристрастие Лины к стихам об одиночестве, о пустыне, об одиноком гордом человеке, который противопоставил себя бездушной толпе. Не однажды говорила Лина, что больше всех других любит стихотворение: «Выхожу один я на дорогу; сквозь туман кремнистый путь блестит; ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
А вот и о семье написано, о том, какова должна быть семья у баптистов… Семья, оказывается, — это не что иное, как «домашняя церковь». Муж должен быть пресвитером этой домашней церкви, а жена — «дьякониссой». И детей, оказывается, они обязаны воспитывать только в своем баптистском духе. «Дети — это цветы, — читал Климов, — а цветы мы поворачиваем к солнцу. Солнцем для наших детей является Христос. Вот почему Христос говорил: не препятствуйте детям приходить ко мне!» А если баптисты не будут этого делать, не будут «сеять семя слова Божия в чистых безвинных маленьких сердечках», то они как бы снова распнут Христа… «Детское сердце — нива безбрежная, — читал пораженный Климов, — сеять там нужно ранней весной, сеять заботливо, ласково, нежно, чтоб не осталось бороздки пустой…»
«Они и «сеяли“, они и старались!.. — думал Климов о Лининых родителях. — Они внушали дочке мысль о боге, убеждали ее, что не помоги ей бог в лице старушки–врачевательницы, не быть бы Лине в живых…»
Теперь Климову отчетливо представлялась вся Линина жизнь, с самого раннего детства, что называется, с колыбели. И не было в этой жизни дня, а может, и часа без упоминания о боге. Ведь и колыбельную–то Лине пели не как другим детям, а наверняка какую–нибудь вроде той, что здесь напечатана:
Спи, малютка, сном прекрасным, баюшки–баю,
Воспевают хором стройным ангелы в раю…
Иисус в венце терновом за тебя страдал,
Чтоб тебе в пути суровом вечный свет сиял.
Полюби его душою с самых юных лет,
Будет он всегда с тобою, защитит от бед…
Чем отчетливее вырисовывалась судьба Лины перед Климовым, чем яснее представлял он обстановку, в которой Лина выросла, тем острее в нем становилось чувство жалости к ней и чувство безнадежности — как доказать человеку, что он не верблюд, если ему с пеленок внушали, что он именно верблюд и есть?..
Но вот ребенок растет, превращается в юношу или девушку. Оказывается, и тогда «стройная система воспитания» продолжает действовать, оказывается, и тут ожидают человека рамки и ограничения… «Христианской девушке отнюдь не возбраняется, — тоном устава говорилось в одной из статей журнала «Братский вестник“, — полюбить юношу–христианина; и наоборот, если этот выбор при участии воли Божьей. Но возбраняется прикасаться друг к другу, к телу девицы и телу юноши, ибо это возбуждает плоть… Поэтому христианская молодежь в общении друг с другом должна строго держать себя на расстоянии друг от друга при любом духовном расположении».
«Все верно, — думал Климов, — все в точности соблюдается у них. Сережка вон, по словам Лины, ни разу за много лет не только не поцеловал ее, но даже за руку–то не подержал ни разу…»
До конца ясными стали теперь и слова Лины, которые она сказала на вокзале в Киеве. «Ты знаешь, — сказала она тогда, — я, кажется, кое–что поняла о нас с тобой… Только… не нужно за руки хватать, ласкать там и прочее…» И здесь все по уставу, по предписаниям: мол, я поняла сейчас, что любишь меня и что ты мне тоже дорог, но только, упаси боже, поцеловать меня или даже за руку взять!.. Ну, а когда он, Климов, все же нарушил устав, взял ее на руки и хотел искупать в море, то схлопотал по физиономии…