Повестушки о ражицкой баште
Шрифт:
И вот однажды все рухнуло. Ганжль опять вечером ушел, а жена решила навестить соседей. А у тех сидел сын их Винцек, который в Противине жил, где старый Ганжль ту несчастную сотню проиграл. Слово за слово, разговорились, вроде вот как мы с вами. Ярмарку вспомнили. И давай Ганжлева тянуть да тянуть из Винцека все подробно, пока не дозналась, что Ганжль сотню эту проиграл.
В ту ночь Ганжлю туго пришлось. Вернулся он из своих странствий весь окоченевший, стучит в окошко, ждет, чтоб открыли. Ни звука. Тихо во всем доме. Опять постучался.
– Негодяй! На спине бы твоей те триста золотых прописать за то, что ты сотню нашу проиграл. Ступай, проспись в писецком суде, а то в пруду: домой я тебя, негодяя, не пущу.
И пришлось Ганжлю уйти восвояси и бродить по окрестностям в холодную туманную ночь. Добрел он до нашей кестршанской башты: я там учился тогда. Рассказал он о своем горе и переночевал у нас. С тех пор стали мы его звать «Ганжль-болотный огонек», потому что он, как болотный огонек, по ночам бегал.
– Я тоже это помню, - отозвался штетицкий лесник.- Тогда еще в Кестршанах просто баштырь был, а не управляющий рыбным хозяйством, как теперь.
– Где то времечко… - промолвил сторож.
– Тогда все другое было.
– Ну, и в те поры так говорили, старое вспоминая, - сказал ржежабинский лесник.
– Дескать, разве можно с нынешним сравнить? Да, в кестршанской сторожке не скучали, - продолжал он, - особенно когда рыбу в прудах ловили. Съедутся, бывало, господа, в одну минуту наше пиво выпьют. И жарят, и парят, и песни поют. Да и служащим было славно. Когда я там учился, помнится, годов семнадцать мне было, как-то раз поручили мне улов считать: я тогда еще недавно там жил, месяца два каких-нибудь, и первый раз в ловле участвовал.
Досчитал я до двадцати; а мне и в голову не приходило, что когда рыбу считают, двадцать называется «мецитмой». Стал дальше считать: двадцать одна… Вдруг бац - подзатыльник от сторожа. И кричит мне в самое ухо:
– Мецитма, мецитма и одна!..
– За что вы меня бьете, хозяин?
А сторож в ответ:
– Мецитма одна. Считай дальше: мецитма две, мецитма три.
Я опять свое: двадцать одна, двадцать две. Бац -опять подзатыльник! Опять хозяин свое кричит. Ну, с меня довольно!
– Не могу я, дяденька, на этом языке разговаривать.
Надо мной потом всю неделю смеялись. На счастье, сторожа пришли, сосчитали, а я помогал сети ставить.
– Да не только на баштах весело бывало, - сказал штетицкий лесник.
– И в лесных сторожках тоже. Вот, к примеру, как-то раз в талинскую лесную сторожку, когда тамошний пруд облавливали, сторожа со всей округи съехались, хотели было поесть чего-нибудь в деревенском трактире, да от сторожки до Талина далеко. Пошли за сторожихой.
– Вот вам карп, сделайте нам заливное.
– С удовольствием, - отвечает.
Утром дело было.
Во время рыбной ловли зверский аппетит нагуливается, и сторожа рассчитывали вечером досыта наесться.
– По-моему, на заливное надо
Отдали ей второго карпа, а сами думают - уж полакомимся. Больно хотелось им заливного отведать.
Только сторожиха покажется, они ее спрашивают, как там у нее заливное.
– Да вы сами попробуйте.
А они ей:
– Вы постарайтесь. Мы вам заплатим.
Вот и вечер. Пришли сторожа голодные, послали за пивом.
– Ну, хозяйка, подавайте заливное!
– Да что вы так долго возитесь с этим карпом?
В конце концов сторожиха появилась с большой миской. Из миски - пар.
– Вот вам, пожалуйста, карп заливной, - сказала она.
– А если кому воды не хватит, будьте добры подлейте: я, глупая, не знаю, как для господ готовить.
– Да вы его просто водой залили?!
– рассердились сторожа и голодные пошли в деревню - поесть чего-нибудь.
– На господ никак не угодишь, - говорила потом сторожиха.
– Да, весело бывало, да и теперь бывает, когда улов подсчитывают, - заговорил баштырь Яреш.
– Только раз я за это веселье поплатился. Дело было в Кестршанах под рождество. Кончил я подсчитывать, выпили мы по обычаю как следует. Я тоже пил и, когда мы расходились, был не пьян, а, как говорится, под хмельком.
Вот, значит, иду я домой на ражицкую башту. Время к полуночи. Снег, ветер прямо в лицо, сапоги мои с набором в сугробах вязнут, метет так, что не видать, где дорога, где канава. Кругом бело, снег так и валит.
Чуть не замерз я. «Дай, - думаю, - отдохну», прямо из силы выбился, потому - на мне еще тяжелый кожух был. Ну, сел на откос. Дома меня ищут, с ног сбились, а я, пьяненький, возьми да и усни на морозе. Сам не знаю, как случилось, совсем меня сморило.
Очнулся я дома в постели. Наверняка бы замерз, кабы не Пинчл.
Почуял пес меня еще перед Ражицами, залаял, на плотину выбежал - и обратно. До тех пор метался, пока народ не вышел посмотреть, в чем дело. Ну и отнесли меня домой.
Первым нашел меня Пинчл… Меня спас, а сам кончил плохо, бедняга. Такая хорошая была собака, а сбесилась. Как-то раз бегает за нами весь день, всем руки лижет, мордой об нас трется, прыгает, хвостом вертит, опять мордой трется, руки лижет, скулит. А после обеда стали мы его искать, а его и след простыл. Зовем, зовем - нету. К вечеру батрак нашел: забился Пинчл в угол и лежит там не двигаясь, весь холодный.
Мы думали: сдох, и батрак вынес его во двор, чтобы утром зарыть. Очень нам было жаль собаку. Пошли утром во двор посмотреть - пропал. Ожил на воздухе-то и убежал! Взбесился он. Писецкие охотники застрелили его, после того как он трех собак искусал.
Потом Тонда Коштел, санитар Скочицкой больницы, дал нам всем хлебной корки пожевать, на которую, представьте себе, чернил накапал. Эту корку варили мы в непосоленной воде и отвар пили. И целых девять дней не должны были брать в рот ничего соленого. Есть все без соли.