Шрифт:
Повестушки о ражицкой баште
Рыбный сторож, а по-нашему - баштырь, Яреш был моим дедушкой. Давно уж истлели и его кости и кости жены его. Как-то раз я решил зайти в его резиденцию - ражицкую сторожку.
Ражицкая башта стояла в живописной долине, по которой бежит речка Бланица, берущая начало у Воднян и Противина.
Вокруг тянутся писецкие леса, а в получасе ходьбы от старой башты расположились деревни Путимь, Гержмань и Ражицы.
Рядом два пруда: Ражицкий и Прковский. По другую сторону - поля,
Это один из многочисленных живописных уголков южной Чехии.
Теперь башта, где часто бывало так весело, стала домиком лесника; строение полуразвалилось; через окно, заклеенное промасленной бумагой, старый лесник смотрит на плотину, в которой множество глубоких трещин; а за плотиной виднеется пруд, верхняя часть которого превращена теперь в ниву, где батрак, шагая за плугом, выпахивает порой корни водяных трав, некогда шумевших над водной поверхностью и служивших приютом диким уткам.
Глядя с плотины на обветшалую сторожку, я вспомнил покойного деда и его рассказы о вечерах, когда все сидели дома и толковали о браконьерах, об управляющем Бегальте и о директоре поместья, о дуплистом дубе на плотине, о батраке Матее и о конце башты.
I. О чем шла речь однажды вечером
Вокруг стола сидели ражицкий баштырь Яреш, ржежабинский лесник, да парень из Кестршан и ждали, когда совсем стемнеет. На дворе — осенний ветер, водяные испарения поднимались над прудом и ползли между кронами лесных деревьев на белую дорогу.
В окно было видно, как среди тумана из омута возникают болотные огоньки и, поиграв, исчезают в кустах.
– Вот и огоньки бродят вокруг, как покойный Ганжль, - промолвил ржежабинский лесник.
– Как покойный Ганжль?
– переспросил парень из Кестршан, сидевший за столом у самого окна, вглядываясь в осеннюю мглу.
– Ну да, покойный Ганжль, - подтвердил ржежабинский лесник и стал рассказывать.
– Ганжль был мужик зажиточный - оттуда, из Ражиц. Хозяйство у него было крепкое, но он его все целиком заложил. Больно выпить любил и в картишки баловался. Когда он жив был, в нашем краю три ловких браконьера рыбу воровали! Ну, просто удержу никакого на них не было. Калоус, Шпачик и Шрамек звать. Каждую тропинку знали и воровали ночью, даже в сильный густой туман, и никогда никому не попадутся.
Так вот, пошел раз Ганжль на ярмарку в Противин корову продавать.
– Не принесешь всю сотню, лучше домой не приходи!
– сказала ему жена.
Продал Ганжль корову и получил за нее сотню с лишком. Дело было осенью, холод. «Почему бы мне не зайти пропустить рюмочку?» - подумал он. Зашел в трактир и не был бы он Ганжлем, если б первым делом не выпил, а потом за карты. Двадцать золотых проиграл. «Что делать?
– думает.
– Должен я домой сотню принести, а то жена выгонит». А жена его, надо вам сказать, дошлая была баба.
Просидел, стало быть, Ганжль в трактире ночь, следующий день и еще вечер. Все время в карты дулся и в конце концов в кармане у него опять сотня. А на следующий вечер опять все как есть, всю сотню спустил, и когда ему совсем нечем платить стало, его выгнали.
Он был пьяный и по дороге домой в пруд свалился. Это его маленько протрезвило, и он, только вошел к себе в дом, говорит жене:
– Я в пруд упал. В этом тумане заблудиться легче легкого. Сейчас переоденусь, все тебе расскажу. А вещички-то, голубка, плакали.
Ганжлева, опомнившись от неожиданности, строго спрашивает:
– Все деньги принес?
– Ничего я не принес, - спокойно ответил Ганжль.
– О них уж позаботились.
– Ах ты, негодяй!
– крикнула Ганжлева.
Заругалась и хотела вон его выставить.
– Жена, не греши, - важно сказал Ганжль.
– Я эту сотню в писецком суде в залог оставил. Тут целая история. В Противине я о таких делах узнал! Ты ведь знаешь, что Калоус, Шпачик и Шрамек рыбу крадут.
– Господи Иисусе, - всплеснула руками Ганжлева, - уж не связался ли ты с ними?
– Ничего ты не понимаешь, - важно сказал Ганжль.
– Короче говоря, славное шварценбергское княжеское управление обещает награду в триста золотых тому, кто их поймает, и я сказал себе: «Иржик, ты не робкого десятка. Попробуй». Только вот в чем загвоздка: кто согласен взяться за это, должен внести в писедкий суд сто золотых залогу. Дескать, вот порука, что не морочу славному шварценбергскому управлению голову. Ну, внес я сто золотых и пошел домой. Вышел из Писека - темно было хоть глаз выколи. Вдруг голоса. И понимаешь ты, по голосам узнаю Шрамека, Калоуса и Шпачика. Пошел на их голоса к Суковскому пруду. А там в тумане и свались в воду. Не успел выбраться, а их уж и след простыл.
– Господи, - заплакала Ганжлева.
– Ты подумай: ведь их трое, а ты один. Коли они с тобой что сделают, как же я-то…
– Пускай один, зато упрямый, - возразил Ганжль.
– Может, по-твоему, плюнуть на это дело? Пропадай залог, а я оставайся с пустыми руками?
– Ах, нет, нет!
– испугалась Ганжлева.
– Боюсь только, как бы ты себе не наделал бед из-за своей храбрости.
Вы, конечно, понимаете, что он всю ночь не спал от страха, как бы жена не сообразила, в чем дело. Но этого не случилось, потому что утром она ему сказала:
– Мне приснилось, что это Шрамек столкнул тебя в пруд.
– Я его выслежу, - посулился Ганжль.
– Нынче же вечером пойду на разведку, узнаю, не собираются ли они опять ловить рыбу.
Вечером Ганжль ушел из дому. Вы представляете себе, каково ему было? Вернуться он мог только ночью, чтобы жена ничего не заподозрила, а осенью бродить в тумане не больно приятно, всякий знает.
Так продолжалось три дня. По ночам Ганжль бродил в окрестностях; он уже схватил насморк, и жена начала ворчать, что он все никак никого не поймает и что в конце кондов залог пропадет. Ганжль и в четвертый раз пошел шагать в тумане, ругая себя за то, что так глупо наврал жене, но по-прежнему боясь признаться.