Повествование о китобойце «Эссекс»
Шрифт:
Третьего января мы попали в тяжелый шквал с вест-зюйд-веста, сопровождаемый ужасным громом и молниями, которые бросали на океан вид мрачный и унылый и навевали воспоминания о тех тяжелых и отчаянных минутах, что мы испытывали ранее. С острова Дуци мы начали систематические подсчеты, согласно которым четвертого января оказались, что мы продвинулись к югу от острова Пасхи, и при господствующем ост-норд-осте не могли двигаться на восток, чтобы достичь его. Наши птица и рыба закончились, и мы снова принялись за скудные запасы хлеба свои. При таком положении дел необходимо было отменить решение идти к острову Пасхи, и взять курс в каком-нибудь ином направлении, куда позволит нам ветер. Мы почти не колебались в решении, следственно, идти к острову Хуана Фернандеза [14] , лежащий примерно на ост-зюйд-ост от нас и отдаленный на две тысячи пятьсот миль. Соответственно мы изменили курс к нему, имея в два следующих дня очень слабые ветра и чрезвычайно страдая от сильного жара солнца. Седьмого принесло нам смену ветра на южный, и в двенадцать часов мы обнаружили себя на широте 3018’ S и долготе 11729’ W. Мы продолжали продвигаться на восток елико могли.
14
Острова Хуана Фернандеса состоят из острова Робинзона Крузо, острова Александра Селкирка и острова Санта-Клара
10-го января. Мэтью П. Джой, второй помощник, куда больше прочих страдал от слабости и лишений, нами испытываемых, и восьмого был перемещен в бот капитана, исходя из мнения, что ему будет там удобнее, и что ухаживание и попытки помощи дадут ему больше внимания и пользы. В этот день был штиль, и он выразил желание вернуться; но в 4 часа пополудни, когда по желанию его поместили в его бот, он внезапно умер сразу по переводу. Одиннадцатого, в шесть часов утра, мы зашили его в одежду, привязали к ногам большой камень и, собрав все лодки, торжественно предали океану. Этот человек умер не от голода, хотя конец его, без сомнения, был приближен
12-го января у нас был ветер с норд-веста, который начался утром и еще до ночи превратился в шторм совершенный. Нам пришлось натянуть все паруса и идти на фордевинд. Ярко и часто сверкали молнии, и дождь лил водопадами. Поскольку, однако, этот шторм в известной степени дул по курсу нашему, и скорость в течение дня была великолепная, мы получили, могу сказать, даже удовольствие от неудобства и ярости шторма. Мы тревожились, что во тьме этой ночи можем разлучиться, и приготовились каждой лодкой держаться всю ночь курса ост-зюйд-ост. Примерно в одиннадцать часов лодка моя была на коротком расстоянии перед прочими; я повернул голову назад, что было в моем ежеминутном обыкновении, и не увидел никого из прочих. В то время был такой ветер и дождь, словно небеса разверзлись, и я едва в ту минуту понимал, что делать. Я поставил лодку к ветру и дрейфовал около часа, ожидая каждую минуту, что они подойдут ко мне, но, не видя их, отложил это дело и встал на согласованный курс, крепко надеясь, что дневной свет позволит мне найти их снова. Когда пришло утро, тщетно обшаривали мы взглядами весь океан в поисках товарищей наших; их не было! И больше мы их потом не видели. Глупо было роптать на обстоятельства; сетованиями их нельзя было поправить, так же и печалью вернуть товарищей; но невозможно было не ощущать боли и горечи от разлуки с людьми, с которыми так долго вместе страдал, с чьими интересами и чувствами был так тесно связан. По нашим наблюдениям, мы расстались на широте 3216’S и долготе 11220’ W. Много дней после этого продвижение наше сопровождалось размышлениями печальными и тоскливыми. Мы потеряли поддержку лиц друг друга, в которой, как ни странно, нуждались в душевных и телесных несчастьях наших. 14-го января оказался еще одним очень шквалистым и дождливым днем. Мы теперь были в девятнадцати днях от острова, и проделали около 900 миль: необходимость стала нашептывать нам, что нужно еще урезывать довольствие наше, или мы должны вконец оставить надежды на достижение земли и полностью положиться на случайность быть подобранными судном. Но уменьшить дневное количество пищи, принимая во внимание самое жизнь, было вопросом предельной важности. По первому оставлению места крушения требования желудка и так были ограничены до малейшего возможного предела; и впоследствии, до достижения острова, имело место сокращение примерно наполовину; а теперь, по разумным расчетам, необходимо стало урезать их еще по меньшей мере наполовину; что должно в короткое время довести нас до сущих скелетов. В воде мы себя не ограничивали, но это только добавляло к слабости нашей; тела наши получали лишь скудную поддержку от позволенных каждому полутора унций хлеба. Огромных усилий требовало довести дело до этого ужасного выбора: питать тела и надежды наши чуть дольше, или же в агонии голода взять и пожрать провизию нашу и спокойно ожидать приближения смерти.
Мы все еще были способны передвигаться в лодках наших и вяло выполнять работы по ним; но от расслабляющего действия воды быстро чахли, и ежедневно чуть не погибали под жаркими лучами полуденного солнца; чтобы избежать какового, ложились на дно лодки, накрывались парусами, и оставляли ее на милость волн. При попытке подняться кровь приливала к голове, и опьяняющая слепота находила на нас, чуть ли не до случаев нового внезапного падения. В наших мыслях еще теплился слабый интерес и отдаленные надежды на встречу с другими лодками, каковой так и не случилось. Ночью произошел случай, который вызвал у меня сильный приступ тревоги и привел к неприятным руминациям о возможных последствиях его повторения. Я лег в лодке, не предприняв обычных предосторожностей своих по укреплению крышки сундука с провизией, когда один из белых матросов разбудил меня и сообщил, что один из черных взял оттуда несколько хлеба. В ту минуту я ощутил высочайшее негодование и возмущение от такого поведения кого-то из команды нашей и немедленно взял в руку пистоль и приказал ему, если он что-то взял, вернуть обратно без малейшей задержки, или я застрелю его на месте! — Он сразу же очень встревожился и, дрожа, признался, оправдываясь подстрекавшей его жесткой необходимостью: казалось, он очень раскаялся в преступлении своем, и искренне клялся, что никогда больше такого не сделает. Я не мог найти внутри души своей нанести ему на сей счет малейшую жестокость, однако многие могли бы потребовать ее, согласно чувствуемым на себе суровым наложениям. Это был первый проступок; и безопасность жизней наших, наши надежды избавления от страданий наших громко взывали к скорому и примерному наказанию; но все естественные человеческие чувства выступали в его защиту, и ему позволено было остаться без наказания при торжественном обещании, что повторение этого преступления будет стоить ему жизни.
По этому происшествию я почти решился разделить нашу провизию и дать каждому его долю от всего запаса; и сделал бы так в глубине обиды моей, не задумайся о том, что некоторые могли бы по неблагоразумию соблазниться выйти за рамки дневного довольствия или съесть все разом и испытать преждевременную слабость или истощение: это, конечно, лишило бы их способности выполнять обязанности по лодке, и уменьшило шансы сохранения и спасения нашего.
15-го января, ночью, была замечена очень большая акула, плавающая вокруг нас образом самым хищническим, время от времени покушающаяся на различные части бота, будто бы пожирающая от голода само дерево; несколько раз она подходила и хватала рулевое весло и даже ахтерштевень. Мы тщетно пытались вонзить в нее острогу, но были так слабы, что не могли произвести на ее жесткую кожу впечатления; она была настолько крупнее обычной акулы и выражала такую бесстрашную злобу, что заставила нас ее убояться; и отчаяннейшие попытки наши, которые сначала имели целью убить ее для съеденья, в итоге превратились в самозащиту. Сбитая, однако, с толку во всех голодных попытках ее, она вскоре отстала.
16-го января нас в большом количестве окружили дельфины, кои следовали за нами примерно час, и кои также не поддались всем нашим маневрам по их поимке. 17-го и 18-го случился штиль; и беды безнадежного ожидания и палящего солнца снова пали на покорные головы наши.
Мы начали думать, что Божественное Провидение, наконец, нас оставило; длить ныне утомительное существование наше было напрасной попыткой. Ужасны были чувства, нами овладевшие! — Ожидание мучительной смерти, обостренное размышлениями самыми кошмарными и болезненными, совершенно подавило и тело, и душу. Нам теперь не оставалось надежды, кроме как на чувство милосердия создателя нашего. Ночь 18-го была эпохой отчаяния в страданиях наших; мысли наши до последней степени были взбудоражены страхом и тревогой за судьбу нашу, все они были угрюмы, мрачны и сбивчивы. Примерно в 8 часов в ушах наших раздался ужасный шум китового фонтана: мы отчетливо слышали яростные удары хвостов по воде, и слабые наши умы живописали устрашающие и отвратительные обличья их. Один из товарищей моих, черный, испытал внезапный испуг и стал упрашивать меня вынуть весла и попытаться сбежать от них. Я позволил ему воспользоваться для этой цели любыми средствами; но увы! Совершенно не в наших силах было поднять хоть руку в защиту нашу. Два или три кита нырнули близ нас и поднялись за кормой нашей, пустив фонтаны невиданной силы; они, однако, через час-другой исчезли, и больше мы их не видели. На следующий день, 19-го января, была крайне бурная погода, с дождем, сильным громом и молниями, снова приведшая нас к необходимости укоротить паруса и лечь в дрейф. Двадцать четыре часа ветер дул со всех концов света, и, наконец, к следующему утру сделался крепким бризом ост-норд-ост.
20 января. Один черный, Ричард Петерсон, проявил сегодня признаки быстрого распада; он лежал между банками, лишенный духа и сломленный до последней степени, неспособный исполнять малейшие обязанности, едва способный в последние три дня поднять руку, и этим утром решился скорее умереть, чем длить страдания свои: он отказался от довольствия своего; сказал, что чувствует свой конец, и совершенно приготовился умереть: через несколько минут он затих, дыхание, казалось, оставило тело его, не произведя боли наилегчайшей, и в четыре часа он ушел. В предыдущие два дня я беседовал с ним на тему религии, о коей рассуждал он очень разумно и с большим спокойствием; и просил меня известить его жену о судьбе его, если я когда-нибудь безопасно достигну дома. На следующее утро мы предали его морю, на широте 3507’ S и долготе 10546’ W. Ветер дул по большей части на восток до 24-го января, когда вновь наступил штиль. Мы теперь были в состоянии слабости самом жалком, едва способны ползать по лодке, и едва обладали силами, достаточными, чтобы переправлять в рот скудное пропитание наше. Когда этим утром я понял, что будет штиль, мужество мое почти меня покинуло. Я думал, что надо будет вытерпеть еще один обжигающий день, подобный тем, что мы уже испытывали, и к ночи бедствия наши завершатся; в иную отчаянную минуту в тот день я чувствовал, что минута эта роковая. Требовалось усилие, чтобы спокойно смотреть в будущее и обдумывать, что еще есть в запасе нашем, что, как я чувствовал, я способен был делать; и что держало меня над всеми ужасами, нас окружавшими, один Бог знает. Наши полторы унции хлеба, служившие нам весь день, в иных случаях жадно пожирались, словно жизнь не продолжалась бы после того и минуты; в другой раз они копились и съедались в течение дня крошка за крошкой через равные промежутки времени, словно она длилась бы вечно. В довершение ко всем нашим бедам из нас начала извергаться желчь, и фантазии наши вскорости стали такими же больными, как наши тела. Ночью я лег, чтобы ухватить несколько мгновений сонного забвения, и немедленно начало работать голодное воображение мое. Мне снилось, что я на роскошном и богатом пиру, где есть все, чего может пожелать аппетит самый утонченный; и, с чувствами, плененными восторгом, жду мгновения, когда мы должны приступить к еде;
Три следующих дня, 25-го, 26-го и 27-го, не были отмечены особыми обстоятельствами. Ветер все еще дул главным образом с востока и своей непреклонностью почти вырвал самые надежды из сердец наших: невозможно было замолчать мятежные роптания естества нашего при виде такой цепи несчастливых поступков. Жестокой судьбой нашей было то, что ни одно наше светлое ожидание не исполнилось — ни одно желание жаждущих душ наших не сбылось. По прошествии трех дней нас отнесло на юг до широты 36 в прохладную область, где преобладали дожди и шквальные ветра; и теперь мы рассчитывали сменить курс и вернуться на север: после больших трудов стали мы ставить лодку нашу; и так велика была усталость, посетившая при сем малом усилии наши тела, что мы все в минуту бросили это и оставили лодку собственному курсу ее. — Ни у кого из нас не достало сил править, или сделать одно усилие и правильно поставить паруса, чтоб можно было хоть сколько-то продвинуться. Через час или два передышки, во время коей ужасы положения нашего нашли на нас с отчаянной силой, мы сделали резкое усилие и поставили паруса так, чтобы бот сам мог идти по курсу; и тогда мы опустились вниз, ожидая только течения времени, что принесет нам облегчение или же освободит из бед наших. Мы ничего не могли больше поделать; силы и дух ушли совершенно; и как, воистину, малые наши надежды могли в тогдашнем нашем положении привязать нас к жизни?
28 января. В это утра нашего духа едва хватило на радость от перемены ветра, который стал дуть с запада. — Нам почти безразлично было, откуда он дул: нам ничего теперь не оставалось, кроме слабого шанса встретить судно: только эта слабая поддержка не давала мне лечь и умереть на месте. Но оставался запас провизии, ограниченный четырнадцатью днями, и было абсолютно необходимо увеличить это количество, чтобы прожить на пять дней дольше: поэтому мы ели от нее по требованиям урезывающей необходимости, и предали себя целиком под водительство и распоряжение Создателя нашего.
29-го и 30-го января ветер продолжал дуть с запада, и мы изрядно продвигались до 31-го, когда он снова стал встречным и опрокинул все надежды наши. 1-го февраля он снова сменился на восточный, а 2-го и 3-го на западный; и он был слабым и переменным до 8-го февраля. Страдания наши подходили тогда к концу; показалась поджидающая нас ужасная смерть; голод стал яростным и неистовым, и мы приготовились к скорому освобождению от бед наших; речь и рассудок наши изрядно повредились, и мы в то время дошли до того, что стали, несомненно, самыми жалкими и беспомощными из всей человеческой расы. Исаак Коль, один из команды нашей, за день до того в приступе отчаяния опустился в лодку и решил спокойно дожидаться там смерти. Очевидно было, что у него не было шанса; в его голове все было темно, сказал он, и ни одного луча надежды не осталось в ней; и было глупостью и безумием бороться против того, что так ощутимо казалось установленным и определенным уделом нашим. Я смог увещать его, насколько слабость и тела, и рассудка моего позволили мне; и то, что я сказал, казалось, на мгновение возымело изрядное действие: он сделал энергичное и резкое усилие, приподнялся, прополз вперед и поднял кливер, и твердо и громко прокричал, что не сдастся; что он проживет столько же, сколько и остальные из нас — но увы! это усилие было ни чем иным, как минутным лихорадочным жаром, и вскоре он снова впал в состояние грусти и отчаяния. В этот день его рассудок помутился, и около 9 часов утра он являл собою зрелище безумия самое жалкое: ясно говорил обо всем, бурно требовал салфетку и воду, а потом вновь тупо и нечувствительно ложился в лодку и закрывал ввалившиеся глаза свои, словно при смерти. Около 10 часов мы вдруг осознали, что он замолчал; бережно, как только могли, мы подняли его на борт, поместили на одно из сидений, накрыли какими-то старыми тряпками и предоставили судьбе его. Он лежал в величайших страданиях и явных муках, жалобно стеная до четырех часов, когда и умер в конвульсиях самых страшных и отвратительных, что мне довелось в жизни видеть. Мы держали его тело всю ночь, а утром два товарища моих начали, как обычно, делать приготовления, чтобы опустить его в море; когда, я, всю ночь проразмышляв над тем, обратился к ним на тяжелую тему сохранить тело для еды!! Провизии нашей не могло хватить больше, чем на три дня, по истечении какового времени нам ни в коей степени не будет возможно найти облегчение от теперешних страданий наших, и что голод наконец доведет нас до необходимости тянуть жребий. Сие было принято безо всяких возражений, и мы принялись за дело со всей возможной скоростью, чтобы не дать ему испортиться. Мы отделили его конечности от тела, и отрезали от костей всю плоть; после чего тело вскрыли, вынули сердце, потом снова его закрыли — зашили, елико могли, благопристойно, и предали морю. Тогда удовлетворять непосредственные желания естества мы начали с сердца, которое жадно пожрали, а потом умеренно съели несколько кусков плоти; после чего развесили по лодке оставшееся, нарезанное на тонкие полоски, чтобы высушить его на солнце: мы развели огонь и поджарили часть мяса, чтоб есть в течение следующего дня. Таким образом употребили мы товарища по несчастью нашего; тягостные воспоминания о чем, предстающие передо мной в эту минуту, суть одни из самых неприятных и отвратительных мыслей, какие можно только вообразить. Мы не знали тогда, на кого следующего выпадет доля сия, умереть или быть застреленным, и съеденным, как тот бедолага, которого мы только что разделали. Сама природа человеческая содрогается от ужасного рассказа этого. У меня нет слов описать мучения душ наших при кошмарной сей дилемме. На следующее утро, 10-го февраля, мы обнаружили, что плоть загнила и приобрела зеленоватый оттенок, на чем заключили развести огонь и приготовить ее сразу, чтобы она не сопрела так, что ее вообще невозможно было есть: так мы, соответственно, и сделали, и тем сохранили ее на шесть или семь дней дольше; хлеб наш все это время оставался нетронутым; поскольку он не поддавался порче, мы бережно отложили его до последней минуты испытания нашего. Примерно в три часа пополудни установился крепкий ветер с норд-веста, и мы очень хорошо продвинулись, учитывая, что вынуждены были править одними только парусами: ветер этот продолжался до тринадцатого, когда снова сменился на встречный. Мы затеяли сохранить душу нашу в теле умеренным вкушением мяса, нарезанного на мелкие куски и запиваемого соленой водою. К четырнадцатому тела наши окрепли настолько, что позволили нам сделать несколько попыток снова управлять ботом при помощи весла; каждый по очереди, мы оказались способны это делать и держать приемлемый курс. Пятнадцатого мясо было израсходовано, и мы перешли на последний хлеб, в количестве двух лепешек; члены наши в последние два дня очень распухли и приносили нам теперь страдания самые чрезмерные. Мы все еще были, насколько могли судить, в трехстах милях от суши, и лишь с трехдневным запасом продовольствия. Надежда на продолжение ветра, который этим утром пришел с запада, была единственной поддержкой и утешением, оставшейся нам: такими острыми были желания наши в этом отношении, что в наших венах возник сильный жар, и жажда, которую ничто не могло удовлетворить, кроме его продолжения. Дело достигло апогея своего; все надежды обращены были на ветер; и мы с дрожью и страхом ожидали изменения его и ужасного развития судьбы нашей. Шестнадцатого, ночью, полный кошмарных размышлений о положении нашем и задыхаясь от слабости, я лег спать, почти безразличный, увижу ли снова свет. Не пролежав долго, я увидел во сне корабль на каком-то расстоянии от нас, и напряг все жилы, чтоб добраться до него, но не смог. Я проснулся почти сломленным от исступления, испытанного в забытьи, истерзанном жестокостями больного разочарованного воображения. Семнадцатого, после полудня, в направлении ост-тень-норда от нас показалась тяжелая оседлая туча, которая, на мой взгляд, означала близость некой земли, кою я принял за остров Массафуэра. Я заключил, что ничем иным это быть не может; и сразу по этому размышлению живая кровь вновь проворно побежала в венах моих. Я сказал товарищам моим, что положительно убежден, что это земля, и если так, то мы, по всей вероятности, достигнем ее в два дня. Мои слова, по-видимому, много их приободрили; и руминируя уверения в благоприятном положении дел, дух их даже приобрел степень гибкости поистине удивительную. Темные черты бедствия нашего начали понемногу светлеть, а облики, даже посреди мрачных предчувствий тяжелой судьбы нашей, изрядно прояснились. Мы направили курс наш к туче, и наше продвижение было в ту ночь замечательно хорошо. На следующее утро, перед рассветом, Томас Никольсон, юнга примерно семнадцати лет от роду, один из двух товарищей моих, кто до сих пор выживал вместе со мною, лег после вычерпывания, накрылся куском парусины и закричал, что желает умереть на месте. Я видел, что он сдался, и попытался сказать ему слова поддержки и ободрения, и силился убедить, что терять доверие к Всемогущему, пока остается хоть малейшая надежда и дыхание жизни — это большая слабость и даже грех; но он был не склонен слушать мои увещания; и, несмотря на крайнюю вероятность достигнуть земли до окончания двух дней, о которой я говорил, настаивал лежать и предаваться отчаянию. Неподвижное выражение отчаяния решенного и конченого овладело лицом его: он лежал какое-то время в молчании, мрачности и печали — и я сейчас же ощутил удовлетворение от того, что холод смерти быстро собирается вокруг него: в его поведении была неожиданная и необъяснимая искренность, встревожившая меня и заставившая опасаться, что и сам я могу неожиданно поддаться подобной слабости или природной дурноте, которая в миг лишит меня и рассудка, и жизни, но Провидение решило по-другому.