Шрифт:
1.Зеленые молнии
У памятника броненосцу «Русалка»
Здесь, где столкнулись на балтийском берегу
волна гранитная с морскою на бегу,
здесь, где как память, как печать страны стоит
высокий розовый, нездешних мест гранит
погибшим русским, прежней службы морякам —
простым матросам, верным морю ермакам,
где эпитафия неброская, в размеренных стихах,
навеки
читаю надписи и кажется трагический гранит
для жатвы новой наших дней открыт.
Фото
Знаешь что, фотограф, приезжай,
будет и на пиво, и на чай.
Сделай фото, мамы и меня,
на ее закате, на моем восходе дня.
Сядем мы на старую скамью,
в камеру, как мир, взглянем твою.
Ты же – фото, мамы и меня,
на ее закате, на моем восходе дня.
Зима
Опять метет и всюду снег,
и нет его белей и чище.
Стучится, манит, щели ищет,
торопится, как человек.
И только грач – простора князь
погоды этой не приемлет.
Среди ветвей он тихо дремлет,
свечою черной притворясь.
Из окна
Всюду скудность и сумрак дремучий,
но спокойно и чисто, как встарь.
И лишь изредка солнечный лучик,
бьет и бьет из окна в календарь.
Оттепель
За шторой, как воздух прозрачной,
вспотели оконные стекла.
Снег сыплет колючий, невзрачный,
да так что замазка намокла.
Стучится и ниже слетает:
в сугробы, проталины, лужи.
Но сумрак от снега не тает,
а вороном кружит и кружит.
Письмо из февраля 1989 года
Наутро небо: хмуро, мглисто.
К полудню виден бег лучей,
но снег не светиться искристо,
не наполняет солнцем дней.
Все дни идут шумливы, серы,
а по дорогам снег, как грязь.
Не достает живому веры
идти в потоке этом сером
под гнетом сумрака клонясь.
Туман в Коктебеле
Я вышел море посмотреть:
туман стремился к Карадагу.
Он нёс ему морскую влагу
и был готов укрыть на треть.
Я вышел море посмотреть.
Окрестных бухт краса и фат,
водой причудливо изрытый,
«Хамелеон», богами шитый,
ещё был виден миг назад.
Окрестных бухт – краса и фат.
Но вот уже… укрыт и он:
туман к посёлку подступает,
клубится, тихо набегает.
В тумане всё, всё точно сон.
Пока прощай, «Хамелеон»!
Объят туманом Коктебель.
Застыл прохожий, бледной влагой
он покорён, как древней сагой,
как высотой небес – апрель.
Объят туманом Коктебель.
Ненастье
1.
Растаял стрекозий плеск,
растерялся утиный флот,
воробьиный повсюду треск,
листья – груды оживших сот.
Загорелых не видно спин,
но зато выпрямленье трав,
но зато отступает сплин,
точно водная муть канав.
2.
Обнаженнее плески шума,
мокнут крыши листвой газет,
гнется тополь, бесстрастной думой
растекается молний свет.
Беспощадных порывов ветра,
миру, кажется, не снести,
но пространства сквозные метры,
точно собранные в горсти.
К новому
Сумрачная комната.
Пусто, тихо, серо.
Отблеск света в зеркале.
В небесах – Венера.
Книги со стола,
да стихов немного…
Только и возьму
к новому порогу.
2.Комната
Фонарь зажегся, и в окно
Фонарь зажёгся, и в окно –
проник луч света в полном блеске,
пройдя сквозь ставень, занавески,
в обоях высветлил пятно.
Но заслонила тень его.
И сразу застучали в раму.
И понял я – готова драма,
пойду открою: кто – кого.
Но тень куда–то увлекло,
шаги звенели, как стекло.
Сиял луч света в полном блеске,
тёк мирно в ставень, занавески…
И я подумал: вот оно —
движенье жизни необъятной,
на первый взгляд простой, понятной,
где в сети всё оплетено.
Сумрак нового
Все тяжестью пронизано
и площадь, и дома.
И лица темно–сизые,
как мертвенность сама.
Занятия расписаны:
одни – в торговый ряд.
Другие прочно вписаны
навек в казенный ад.
Мир, точно сумрак в залежах.
За год не раскопать.
Январь, иду без варежек:
вчера сумел продать.
Вязы
Темные стволы почти корявы,
ветви длинны не упруги.
Листья густы точно травы
и остры как струги.
Наклонились низко над дорогой
всей своей зеленой силой.
Кажется, еще немного,-
и надлом, могила.
Но стоят застыв в наклоне, крепко,
точно праздничные флаги.
Захватив корнями цепко
землю при овраге.
Вид нового
Мир видится японскою гравюрой:
засохший дуб на середине поля,
ряд тонких ив, где точно партитура
несет листва размеренную волю.
Дом двухэтажный, в зелени стоящий,
где штукатурка – ноздревато–сера.
И солнца диск за горизонт сходящий
и неба свет, и яркая Венера.