Повинная голова
Шрифт:
Время от времени Кон отправлялся туда, устраивался под пальмами, которые укрывали некогда в своей тени низложенного короля, умершего от цирроза печени, если не души, и там с королевским размахом напивался в память о человеке, в котором Гоген надеялся найти покровителя.
— Кто вы на самом деле, Кон?
Кон заколебался. Он знал Бизьена уже давно, и в изнуряющей полуденной жаре, настойчиво возвращавшей его к самому себе, он вдруг ощутил такую острую потребность в дружбе, что ему стоило колоссальных усилий себя не выдать.
— Вы когда-нибудь слышали о деле Блейка и Девооса?
— Да, что-то припоминаю.
— Блейк и Девоос были выдающимися биологами, оба лауреаты Нобелевской премии. Их тела нашли в машине, упавшей в море с двухсотметровой высоты в Эзе, на Лазурном берегу.
Мое имя ничего вам не скажет, но я был третьим членом,
— А дальше?
— Мы разработали метод, стопроцентно эффективный, иммунизации организма против рака. Увы, нам показалось этого мало. Нам захотелось действительно стать, что называется, благодетелями человечества. Мы решили не публиковать свои результаты. И обратились к великим державам с ультиматумом. Мы оповестили их о своем открытии, способном продлить жизнь миллионам, а в обмен потребовали немедленного разоружения и уничтожения запасов ядерного оружия. В случае отказа мы намеревались сообщить журналистам о том, что найдена вакцина против рака, а правительства не принимают наши условия и готовы обречь человечество на все мыслимые муки, лишь бы не разоружаться. На этот романтический шаг могли пойти только неисправимые идеалисты, безнадежно далекие от реальности. Через пять дней после того, как мы выдвинули свой ультиматум, трупы Блейка и Девооса были обнаружены в запертой матине на дне моря. Их оглушили на моих глазах, пока они ждали меня у обочины: по какой-то фантастической случайности я отошел от машины, чтобы помочиться. Я видел, как потом убийцы столкнули машину в пропасть. С тех пор я скрываюсь. Я изменил внешность и обжег подушечки пальцев, чтобы избавиться от отпечатков, но они все-таки вышли на мой след, не знаю уж как. В Тринидаде меня едва не прикончили. Я спасся чудом. Со дня на день они доберутся до меня и здесь. На этот счет у меня нет никаких сомнений. Ну а пока я, как видите, стараюсь пользоваться жизнью.
— Браво! — сказал Бизьен.
Кон был польщен. Приятно получить похвалу от знатока.
— Очень красиво!
— Правда?
— А с ушами вы ничего не делали?
Кон рассмеялся.
— Обязательно расскажите эту историю туристам и организуйте сбор средств в вашу пользу, — продолжал Бизьен. — В ней есть какая-то доля истины, совершенно необходимая, чтобы придать обману правдоподобие и убедительность. Могу даже определить природу номера, который вы здесь разыгрываете.
Широкая улыбка расцвела на губах «бродяги южных морей» и утонула в бороде.
— Я вас слушаю. Повеселите меня.
— Я уже давно к вам присматриваюсь и пришел к некоторым выводам. Ваш «номер» заключается в том, что вы представляете Человека — напишем его, если вы не против, с заглавной буквы, — который возвращается на место преступления и бродит по местам, бывшим некогда земным раем. Я имею в виду не только Таити… Я даже подозреваю, что этот «номер» отвечает какой-то вашей внутренней потребности. В нем ощущается доля бескорыстия… и подлинности.
Кон приподнял капитанскую фуражку в знак восхищения.
— Люблю, когда меня понимают! — объявил он.
Меева смотрела на них с восторгом. Ее красивое лицо выражало интеллектуальное наслаждение, которое она неизменно испытывала, слушая вещи, абсолютно ей непонятные.
— А не поговорить ли о вас, Бизьен?
Наполеон туризма вздохнул и наморщил лоб, подняв брови так высоко, что они переместились чуть ли не на середину его лысины.
— О, у меня тоже натура творческая, не чуждая стремления к совершенству. В моей судьбе были поистине высокие мгновения. Одно из них я пережил несколько лет назад в Акрополе. Иногда я езжу в разные города и провожу инспекцию, так я оказался и в Афинах. Я сопровождал группу туристов, которые осматривали Парфенон под руководством одного из наших экскурсоводов. Вдруг я заметил, что некая пожилая дама остановилась посреди древнегреческих развалин и указывает куда-то вдаль. «Смотрите, смотрите! — воскликнула она. — Отсюда прекрасно виден «Хилтон»!» И она схватилась за фотоаппарат. Образ этой упоительной женщины, фотографирующей «Хилтон» из Акрополя, стал для меня, пожалуй, путеводной звездой туризма. Вы ведь знаете английское выражение «If you can’t kick them, join them!» Если не можешь их победить, присоединись к ним! Так я и делаю. Я им помогаю. И я не отступлюсь.
Кон встал. Он чувствовал, что они зашли слишком далеко в своих откровенностях и лучше расстаться до того, как наступит момент взаимной неловкости. К тому же
— Напомните, пожалуйста, Вердуйе, чтобы он принес мне несколько картин, — попросил он, кладя перед Бизьеном счет, который ему подал официант. — Пуччони сегодня приведет ко мне покупателей, а мне нечего им продавать.
Бизьен удивленно посмотрел на него:
— Как? Вы ничего не знаете?
XXVIII. Трагедия подлинности
Кон выслушал рассказ Бизьена. Видимо, они оба недооценили талант и творческую цельность этого человека. Проработав больше тридцати лет в манере Гогена, Вердуйе, вынужденный уступить свое место Колу, честно попытался писать в манере Ван Гога, как того требовал уговор. Но у него не получилось. Он добросовестно брал вангоговские сюжеты, но сколько он себя ни насиловал, его стиль не только не приблизился к стилю арлезианского затворника, но даже приобрел неожиданную самобытность, отчетливую индивидуальность — индивидуальность Вердуйе, не интересовавшую никого. Иностранцы, приезжавшие на Таити, признавали живопись либо в стиле Гогена, либо в стиле Ван Гога. Тут срабатывали эмоции, связанные с мифом о «проклятых гениях», и картины хорошо продавались. Но ни один человек не хотел покупать какого-то Вердуйе. Здесь не было ничего узнаваемого, связанного с общеизвестными историческими фактами. Вердуйе превратился в оригинального художника — ничего хуже случиться не могло. Пуччони перестал водить туристов к нему в мастерскую. Вердуйе старательно подчеркивал свое внешнее сходство с Ван Гогом — слонялся по улицам в соломенной шляпе, из-под которой лихорадочно блестели исступленные голубые глаза и торчала рыжая бороденка, — но картины его по-прежнему не были похожи ни на что, то есть похожи только на Вердуйе. В общем… Бизьен беспомощно развел руками.
— Он в больнице. Этот маньяк подлинности отхватил себе ухо.
Кон решил, что Бизьен его разыгрывает.
Это было слишком красиво. Он недоверчиво посмотрел на Бизьена, сам по рассеянности заплатил по счету и бросился в больницу. Вердуйе лежал на кровати с перевязанной головой.
Художник, пораженный недугом подлинности, виновато поглядел на Кона.
— Не пошло у меня, — тихо сказал он. — Все, что я делаю, это чистейший Вердуйе!
Кон стоял у кровати, растроганный до глубины души. Он чувствовал, что соприкоснулся с истинным величием. Никогда еще он не встречал такого страстного стремления к творческому идеалу.
— Я даже не могу теперь писать как Гоген, — лепетал несчастный Вердуйе. — Нет, вы понимаете? Я пишу как Вердуйе. Кто станет покупать Вердуйе? Я утратил свой талант. Да, да!
— Может, он еще вернется, — сказал Кон.
— Вы думаете?
— Все художники время от времени подпадают под чье-то влияние. У вас сейчас период, когда вы испытываете свое собственное влияние, влияние Вердуйе. Вы с этим справитесь.
— Пуччони больше не приводит ко мне покупателей. Я подохну с голоду.
— Я займусь вами, — пообещал Кон. — Попробуйте писать красивенькие таитянские пейзажи.
— Не получается! Я пишу нечто, непонятное мне самому. И ничего не могу с собой поделать. Это прорывается откуда-то изнутри.
— Пройдет, пройдет, — успокоил его Кон.
Он вышел из палаты удрученный. Если Вердуйе действительно стал оригинален, то он хлебнет лиха.
XXIX. Сигнал тревоги
Держа Мееву за руку, он шел рядом с ней под раскаленным солнцем, оставлявшим для тени лишь жалкие сантиметры, положенные ей по законам полудня. Небо над мачтами было так насыщено светом, что Океану приходилось одному поддерживать в пейзаже синеву, на которой глаз отдыхал от натиска солнца. Кона охватила тоска от всего этого сверкания, он вдруг остро ощутил присутствие своего настоящего «я», и борьба, которую он вел полтора года, непрерывно перевоплощаясь, чтобы убежать как можно дальше от своей подлинной сущности, показалась ему бесславно проигранной. Скорее всего, виновата была суровая бескомпромиссность солнца, вынуждавшая видеть вещи такими, какие они есть, но он чувствовал себя оголенным и навеки опороченным, как будто бомба Муруроа уже взорвалась посреди земного рая. Он мысленно видел себя в Париже получающим перед Домом инвалидов из рук Власти награду за свою капитуляцию — специально учрежденный для него по такому случаю орден Созвездия Большого Пса.