Поводок
Шрифт:
Через квартиру я прошел, даже не замедлив шага у дверей гостиной, и все так же по подсобному коридору – никогда еще я не пользовался им так часто – добрался прямо до студии. До сих пор мои маршруты автоматически пролегали через гостиную Лоранс, ее будуар, спальню, нервные и эмоциональные узлы дома. Раньше мне и в голову никогда не приходило пользоваться этой кишкой со встроенными стенными шкафами, за которыми тянулись бельевая комната, пустынная кухня; потом коридор выходил в крохотный холл, прозванный «кабинетом Одиль», а за ним уже моя студия, бывший чулан. Вообще-то из этого чулана на черную лестницу есть еще одна дверь, теперь заколоченная, о чем я страшно сожалею, потому что мое заточение – вопрос лишь времени. Но я испытывал совсем не то ощущение, которого ждал (если я вообще способен ждать каких-либо неприятностей, в чем я сильно сомневаюсь), – не неудобство
Кстати, об импотенции, меня тут кое-что интересовало: Лоранс не могла подолгу обходиться без знаков внимания с моей стороны; может быть, она считала, что я все это проделываю на манер гимнастических упражнений? Или, скорее всего, ей представлялось, что наша очередная ссора только распаляет мои аппетиты? Похоже, она и впрямь закоренела в убеждении, будто, рассердившись, я становлюсь еще более пылким. Не знаю, неужели она действительно думала, что, если человека только что обчистили, у него на душе поют соловьи? Но, в конце концов, почему бы и нет?.. И дело тут не в женской логике или в ее своеобразной зыбкой сентиментальности – подобные оптимистические развязки можно было предвидеть, только глядя на мир в кривое зеркало. Мне еще повезло, что она не укоряла меня: «О чем это ты? Ах, о деньгах? Фи! Только, пожалуйста, без вульгарностей!» Может быть, это меня и впечатлило бы и я заткнулся… Слава богу, в денежных делах Лоранс брала, так сказать, быка за рога, и так бесстыдно лицемерить ей бы даже в голову не пришло. Счастливая забывчивость или рассеянность, хотя, в общем-то, состояния эти вполне нормальные… Если ваши собственные доводы приходят на ум противнику, ни о каком сражении не может быть и речи. «И сражение прекратилось за отсутствием сражающихся сторон», – заявил господин Журден, разместившийся в моей голове, как только подавленно смолк ее постоянный обитатель, то есть я сам.
После веселого столпотворения на скачках пустая и безмолвная квартира показалась мне мрачной. Довольно странно для шести часов вечера, разве что Лоранс и Одиль, страшась моего праведного гнева, забились под стол. После Лоншана глаза у меня слипались, и я уже засыпал… Случайно на глаза мне попался конверт, валявшийся на полу; очевидно, я его стряхнул с постели, снимая покрывало; конверт был надписан – «Венсану». Я тут же узнал красивый почерк Лоранс, правильный и разборчивый, но, перед тем как вскрыть конверт, заколебался. А если она требует от меня собирать манатки и катиться? На мгновение меня охватила паника: но я же пропаду, и она это знает… Не двигаясь, я смотрел на письмо – да, гротескное положение… но вдруг меня передернуло: что за омерзительная трусость, и если бы только, так сказать, своя, врожденная, а то и Лоранс здесь постаралась! Я не вскрыл конверт, скорее, разодрал его и прочитал не отставку себе, но приглашение, приказ. «Венсан, – писала она, – не забудь, что сегодня мы ужинаем у Валансов. Твой смокинг висит в ванной. Разбуди меня, пожалуйста, в семь часов. До семи я должна обязательноотдохнуть».
Все это меня страшно разозлило. Во-первых, она подчеркнула «обязательно», как будто обычно я мешал ей спать; потом обед у Валансов, самых зажиточных из ее друзей, явно был для меня испытанием, особенно после Лоншана. Да, письмо это меня страшно разозлило, но я почувствовал и облегчение, что только лишь разозлило: в конце концов, я бы мог и сам довольно точно угадать, что она там понаписала.
Глава 8
Быть может, оттого, что, по его словам, он принадлежит к старинному протестантскому роду, а в газетах о нем упоминалось главным образом как о старейшем представителе парижской адвокатуры, мэтр Поль Валанс, казалось, прекрасно сохранился в свои семьдесят два года. Впрочем, так же как и его супруга Манни, лет на пятнадцать его моложе. С полным на то основанием он утверждал, что вместе они уже без малого тридцать лет; а вообще-то говоря, один из них неизменно выражал изумление по поводу рассказов другого об их совместной жизни.
Например, Валанс рассказывал: «На прошлой неделе в Лондоне мы встречали двух англичан, которых обвинили в том, что они сражались на дуэли». – «Но это невозможно!» – восклицали окружающие, правда, уже вторя Манни, удивленной больше их всех. Или же: «Я видела, как бедняжечку Жаклин укусил щенок в Плаззе», – заявляла Манни. Но все встревоженные возгласы перекрывал мощный голос ее супруга: «Как? Укусил? Жаклин? Но кто?» Зато уж на старости лет беседы у них случались куда как увлекательнее и неожиданнее, чем у многих других; правда, легко было себе вообразить и такую ситуацию, когда Манни как-нибудь за обедом, услышав от соседа: «Бедный Валанс! Я его видел всего лишь несколько дней тому назад! Как это печально!» – придет в недоумение: «Простите? Мой муж умер? Но отчего?»
Своего единственного сына Филибера, умственно отсталого ребенка, Валансы никому не показывали лет двадцать пять, но в конце концов выпустили его на божий свет и как бы заново усыновили. «Филибер сказал… Филибер сделал…» – после воссоединения они говорили о нем с таким чувством и запалом, что собеседнику это могло показаться ужасным или смешным, в зависимости от характера. Лоранс, конечно же, считала, что они измучены этим скандальным положением, я же все воспринимал не так драматично. Очаровательное, благословенное детство может стать уродливым, даже чудовищным, если затягивается до бесконечности. Зато, получив эту привилегию пусть и рановато, можешь потом ею пользоваться как довольно-таки забавной льготой. Родители стыдятся отсталых детей, вундеркиндами хвастаются. Скорее всего, Валансы были подавлены зрелищем деградации своего сына, начинавшейся в десятилетнем возрасте, с тех пор он так и оставался «все еще незрелым» подростком, юношей… Но, в общем-то, фактически забыв о нем, когда ему исполнилось двадцать пять, они вновь обрели его, тридцатилетнего, «приятно помолодевшим». Его детскость из феномена патологического превратилась в психологический. И Филибер после двадцати пяти лет, проведенных в одиночестве, тоске, одичании, несомненно, наслаждался своим триумфальным возвращением. Как только мы приехали, этот увалень, посверкивая глазами, тут же примостился около меня, поскольку лишь я разговаривал с ним, когда его родителей не было в комнате. Манни подошла ко мне и еще любезнее, чем обычно, пожала руку:
– А, Венсан! Вы уже знаете, что Лейтон хочет сделать фотопортрет вашей жены, нашей очаровательной Лоранс? Он мне говорил, что у нее этрусский профиль! Представляете себе, Билл Лейтон наконец-таки решился сделать портрет!
– Но он с ума сошел! Это так мило! – воскликнула Лоранс, покраснев от счастья.
– Вы не удивлены, мой дорогой Венсан? – Манни наконец выпустила мою руку. – Вы не удивлены, что у вашей жены этрусский профиль?
Я даже бровью не повел.
– Нет, это его не удивляет. Ничто его больше не удивляет, ничто не поражает! – подала свою реплику Лоранс, и рядом почему-то рассмеялись.
Я поклонился и парировал:
– Дорогая Манни, Лоранс никогда не перестанет меня удивлять. – Посмотрел на жену, и она тотчас отвела взгляд.
Я видел ее профиль: от страха Лоранс напряглась и застыла. Забавно, как эта женщина, еще сегодня днем готовая прощать и не замечать все мои обиды, вздрагивала теперь от любого ироничного намека, боялась выглядеть смешной на людях. Надо сказать, дом Валансов – одно из тех редких мест, где ей «легко дышится», как Лоранс всегда говорила, и я долго терпел эти ее восторги, находя их ребяческими; теперь-то понимаю: на самом деле все это пустой снобизм.
Что бы там ни было, наша маленькая или большая семейная туча не наводит тень на этот очаровательный, как и всегда у Валансов, вечер. Любезный тон приглашенных, интерес и внимание, которое они проявляли по отношению друг к другу, в том числе и ко мне, не звучали назойливо и производили на меня восхитительно успокаивающее действие. Валансы любили проявить оригинальность, собирая у себя самых разных гостей – от актерской пары, возглавляющей благотворительное общество, до дремлющего академика; здесь были и промышленники, интересующиеся искусством, не обходилось и без нескольких молодых и красивых женщин, которые, очевидно, символизировали былую любвеобильность хозяина дома.
Филибер, надраенный и расфуфыренный, утративший все возрастные признаки, но приставучий как банный лист, решительно увел меня из гостиной в курительную, указал мне на кресло тем характерным жестом, в котором было нечто от изящества его отца.
– Садись! – сказал он сипло.
Выше меня ростом, с тусклыми глазами, какими-то бесцветными волосами, то ли желтоватыми, то ли сероватыми, он вполне мог бы напугать женщину на углу улицы и даже изнасиловать ее.
– Скажи, скажи мне. – И он рассмеялся бухающим смехом. – Это правда насчет денег? У тебя есть деньги?