Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины
Шрифт:
Доктору понравилась зимняя езда. На занесенной снегом дороге сани развивали большую скорость, а обитые изнутри мехом кареты не пропускали стужу.
Зато зимы порой холодной Езда приятна и легка. Как стих без мысли в песне модной, Дорога зимняя гладка. Автомедоны наши бойки, Неутомимы наши тройки…Живи Димсдейл полувеком позже и умей читать по-русски, он бы согласился с поэтом. «Все, кому случалось проводить зиму в России, знают, что там умеют предохранить себя от холода, — писал он. — Так что от мороза нисколько не страдают, как бы ни сильна была стужа. Наша маленькая пациентка была укутана в шубу; в карете был медвежий мех, таким же мехом были обиты дверцы; для ног был двойной меховой мешок. С такими предосторожностями нечего было бояться» [663] .
663
Там же.
Имелись специальные экипажи с подогреваемым полом: под доски помещались закрытые железные ящики, в которых лежали горячие угли. Но такая роскошь была доступна немногим. В России доктор впервые увидел, как повозки переставляют с колес на полозья, и оценил разнообразие местных средств передвижения: «Экипаж, которым снабдили меня… был так поместителен, что в нем уложился мой матрац; в нем я мог сидеть и лежать, как бы мне ни вздумалось. Для теплоты он был отовсюду заперт, но в нем были окошки и небольшой фонарь со свечой…
С нами были провизия и вино, так что мы ехали день и ночь и останавливались только на короткое время для кушанья или для перемены лошадей. Стужа была жестокая, так что, осмотревши на первой станции наше вино, мы нашли его замерзшим, а бутылки лопнувшими. Мы так были укутаны шубами, что нисколько не терпели от холода, хотя бутылка венгерского… замерзла не дальше, как на расстоянии одного фута от моей головы» [664] .
Однако не все иностранцы умилялись на снежные тракты. Некоторые категорически отказывали русским дорогам в привлекательности в любое время года. Мисс Вильмот, повсюду сопровождавшая княгиню Дашкову, равно мучилась и в распутицу, и в гололед. «Земля покрыта снегом, — писала она родным, — леса уже не зеленые, а белые, и каждое дерево стоит в богатом снежном наряде, но этим диким и красивым пейзажем можно любоваться не дольше получаса: от ослепительной белизны глазам становится больно. Мне не понравилась езда в санях, когда они, как по зубьям пилы, движутся по комьям льда; думаю, ни один несчастный на борту корабля не страдал больше меня. Мы закутаны в меха, меховые одеяла под ногами должны хранить тепло, но все напрасно — через 12 часов пути от нашего дыхания обшивка экипажа покрылась крохотными сосульками» [665] .
664
Там же. С. 87.
665
Письма сестер М. и К. Вильмот из России… С. 235.
Европейцев удивляла русская манера сокращать дорогу за счет непрерывности движения: «Ездят обычно и днем, и ночью, засыпая в кибитке, как в кровати». Многие предпочли бы обрести кров на станции, но об удобствах последних мы уже говорили: «…клопы да блохи / Заснуть минуты не дают». Смена казенных лошадей — особая статья дорожных жалоб. Но как ни странно, они появляются не раньше рубежа XVIII–XIX веков. Не потому, что во времена Екатерины II станционные смотрители были меньшими тиранами, чем при Александре I и Николае I, а потому, что в предшествующую эпоху пенять государственным чиновникам на то, что они придерживают лошадей в ожидании казенных курьеров или сановного лица, никому в голову не приходило. Если путешественник следовал, как тогда говорили, по казенной надобности, он показывал на станции специальный документ — подорожную — и получал лошадей без проволочек.
Те, кто ехал частным образом, предпочитали либо смиренно подождать, пока им дадут тройку, либо нанять в деревне ямщика (что делало большинство), либо «плестись на своих». Если ездок был богат, то и «на своих» он мог позволить себе максимальный комфорт. Вспомним путешествие генерала Нащокина. Княгиня Дашкова, направляясь из подмосковной деревни в белорусские имения, ехала с не меньшей роскошью. «Кухню отправили на час раньше, — писала Марта, — чтоб повара успели найти место, развести огонь и приготовить обед. За первой повозкой ехали две телеги побольше, на них везут… среди прочего сундук, который, раскрываясь, превращается в кровать с постелью, подушками и всеми удобствами для ночлега княгини… Обед был очень хорош. Его подавали на серебряной посуде: тарелки, ложки, стаканы для вина — все из серебра. Я не могла представить, что в дороге возможна такая великолепная сервировка — посуды, уложенной в небольшой сундук, хватило, чтобы 6–7 человек обедали, как на изысканном пиршестве: со сменой тарелок, салфеток и т. д.» [666] . В другом месте ирландская гостья продолжает: «Подобно кочующим татарским племенам раскинули лагерь, и через час у нас была роскошная трапеза и даже горячий хлеб» [667] .
666
Там же. С. 264.
667
Там же. С. 222.
Не одна поломка кареты могла задержать движение. Падеж, болезни или усталость лошадей составляли серьезное неудобство при поездках на дальние расстояния. Хорошо, если кобыла дотянула до станции или ближайшей деревни. Но потеря тягловой силы где-нибудь в «степи глухой», во время пурги означала в худшем случае верную смерть, в лучшем — долгое пешее путешествие до жилища. Казанова описал курьезный случай: болезнь одной из лошадей привела ямщика в отчаяние, и тот попытался усовестить животное: «Хозяин начал говорить с ней самым ласковым голосом и, глядя нежно и уважительно, убеждал скотину соизволить поесть. После сих речей он облобызал лошадь, взял ее голову и ткнул в ясли; но все впустую. Мужик зарыдал, да так, что я чуть со смеху не помер, ибо видел, что он пытается разжалобить лошадь. Отплакавшись, он опять поцеловал лошадь и сунул мордой в кормушку; все тщетно. Тут русский, озлившись на упрямую скотину, клянется отплатить ей. Он выволакивает ее из конюшни, привязывает бедное животное к столбу, берет дубину и добрых четверть часа лупит изо всех сил. Устав, он ведет ее на конюшню, сует мордой в корыто, и вот лошадь с жадностью набрасывается на корм, а извозчик смеется, скачет, выкидывает коленца от радости» [668] .
668
Казанова Д.Указ. соч. С. 570.
Одним из непривычных для европейцев требований было предъявление паспорта. Впрочем, в большинстве случаев оно оказывалось чистой формальностью, на границе никого не останавливали, если только о нежелательном госте не поступало специального распоряжения. Казанова писал о своем въезде в Россию в 1765 году: «За всю недолгую дорогу от Риги до Петербурга я только раз задержался на полчаса в Нарве, где надо было предъявить паспорт, коего у меня не было. Я объявил губернатору, что, будучи венецианцем и путешествуя для собственного удовольствия, я никогда не видел нужды в паспорте, ибо моя республика ни с какой державой не воюет… Губернатор призадумался немного и выдал мне нечто вроде паспорта; и с ним я въехал в Петербург, хотя никто его у меня не спросил и даже не заглянул в карету» [669] .
669
Там же. С. 551.
Граф Сегюр пояснял эту ситуацию: «Тогда в России паспорта предъявлялись только при переезде через границу; внутри же России всякий мог беспрепятственно и свободно разъезжать от Балтийского моря до Черного, от Борисфена и Двины до Амура, отделяющего Китай от России, и до самой Камчатки. Только если кто-либо хотел выехать в чужие края из Петербурга, то должен был свой паспорт вытребовать за восемь дней до отъезда, чтобы между тем можно было объявить о выезжающем кредиторам и предохранить их от обмана» [670] .
670
Сегюр Л., де.Записки о пребывании в России… С. 351.
Правило заблаговременно предупреждать в газетах, что такой-то и такой-то путешественник собирается покинуть страну, в целом одобрялось иностранцами. Даже склонный к авантюрам Казанова благосклонно отзывался об этой традиции, которая хотя и задерживала путника, зато гарантировала жителей от обмана: «Таков обычай в России — выдавать паспорт спустя две недели, как публику известят об отъезде. По этой причине купцы охотно поверяют чужеземцам на слово, а чужеземцы крепко думают, прежде чем залезть в долги, ибо надеяться им не на что» [671] .
671
Казанова Д.Указ. соч. С. 556.
Северная Пальмира
После трудностей дороги Петербург — западные ворота в Россию — казался путешественникам настоящим раем. Его европейский облик и множество богатых зданий вызывали восхищение. Но так было не всегда. При сравнении картин города в начале царствования Екатерины II с тем, что описывали гости в середине и конце, заметна существенная разница. Казанова, прибывший в Северную столицу всего через три года после переворота, отнюдь не рукоплескал «Петра творенью». Скорее наоборот, он был озабочен участью города, выстроенного на скорую руку.