Повседневная жизнь Фрейда и его пациентов
Шрифт:
На следующий день Фрейд чувствовал себя таким усталым, что решил отложить ответ на письмо доктора Йозефа Брейера, который собирался написать, но дал себе слово обязательно навестить своего друга и коллегу в один из ближайших вечеров. Йозеф и Матильда Брейеры жили в одном доме со старым учителем Фрейда Самуэлем Хаммершлагом в самом центре Вены, за собором Святого Этьена, по адресу: Брандштетте, дом 8.
Многие годы Фрейд проходил мимо витрины торговца шкатулками и несгораемыми шкафами, чтобы подняться к дорогим для него людям, ставшим ему опорой в жизни. Он не знал никого лучше, человечнее и щедрее них. Эти сердечные и все понимающие друзья всегда относились к нему как к сыну и не скупились для него на доброе отношение, советы и деньги. Поговорить с ними было все равно что «посидеть под солнцем». Еще в гимназии учивший юного Фрейда Священному Писанию и древнееврейскому языку Самуэль Хаммершлаг привил ему любовь к классической культуре и пробудил интерес к еврейской истории, преподавая ее «без национализма и догматизма». Когда учитель умер, Фрейд почтил его память
4
Перенос пациентом на психоаналитика чувств, испытываемых им к другим лицам.
Сам же доктор Фрейд-Фауст, напротив, всегда бросался навстречу любым чертям из преисподней. «Тот, кто, подобно мне, будит, чтобы побороть, самых страшных демонов, притаившихся в глубине человеческой души, должен быть готов к тому, что в этой борьбе ему самому тоже не будет пощады», – размышлял он, ясно представляя себе опасность и не собираясь отказываться от своих опытов. Но давайте вернемся к истории лечения Эмми фон Н.
Итак, день за днем в течение семи недель доктор Фрейд приезжал с визитами к этой пациентке. Теперь она рассказывала ему о своих жутких снах с участием животных: ножки стульев и спинки кресел превращались в этих снах в змей; чудовище с головой грифа клевало тело бедной женщины; отовсюду на нее прыгали жабы и мыши и сыпались насекомые. «Так, – размышлял Фрейд, – это как раз вся та живность, что, по словам Мефистофеля, находится в его власти…» Но как он ни старался, и под гипнозом, и в состоянии бодрствования пациентки, притупить страхи и смягчить упреки, которые сама себе придумывала Эмми фон Н., у него ничего не получалось. С тем же успехом он мог бы воздействовать на средневекового монаха-аскета, во всем видящего перст Господень или дьявольское искушение.
«Какое же нужно терпение», – подумал доктор, решив сделать передышку. Он быстро шел по улочкам Старого города, продолжая искать в уме решение мучившей его проблемы. «Все происходит так, будто разбираешься в архивах, содержащихся в идеальном порядке… Но процесс анализа затрудняется тем, что хронология воскрешения в памяти различных событий оказывается нарушенной… По мере проникновения во все более глубокие слои сознания все труднее ориентироваться в воспоминаниях, и продвижение вперед происходит зигзагом, подобно ходу коня на шахматной доске!» Развеселившись от такого сравнения, Фрейд представил себе «узкую щель сознания» и подумал о том, что прорыв через нее болезненных воспоминаний вполне можно нарисовать в виде верблюда, пытающегося пролезть в игольное ушко! И, продолжая свой путь все тем же быстрым шагом, он, возможно, вспомнил слова взволнованного Фауста:
И к магии я обратился, Чтоб дух по зову мне явился И тайну бытия открыл. Чтоб я, невежда, без конца Не корчил больше мудреца, А понял бы, уединясь, Вселенной внутреннюю связь, Постиг все сущее в основе И не вдавался в суесловие [5] .Направляясь к своему дому, Фрейд должен был пройти мимо Вотивкирхе – Обетовой церкви, построенной в неоготическом стиле в благодарность Господу за то, что он уберег императора Франца Иосифа во время покушения на него в 1853 году. Интересно, звонили ли колокола этой церкви в тот момент, когда доктор проходил мимо, думая об одной своей пожилой пациентке, у которой он вызывал такой суеверный страх, что, встречая его, она всегда сжимала в кулаке крошечное распятие из слоновой кости? «Словно при встрече с сатаной», – думал про себя Фрейд, возможно не без удовольствия.
5
Перевод Б. Пастернака.
Со своей элегантно подстриженной бородкой, густыми черными волосами, аккуратно зачесанными на пробор, в хорошо сшитом строгом костюме, доктор Зигмунд Фрейд больше походил на молодого буржуа, чем на гостя из преисподней. Вот только глаза его… они как будто полыхали каким-то странным огнем. И этот пронзительный и пугающий своим невыносимым блеском взгляд нарушал целостность благопристойного облика молодого доктора. Еще не так давно, в период своей затянувшейся помолвки, Фрейд живо интересовался тем, как он выглядит, и даже писал Марте: «Неужели правда, что внешне я выгляжу симпатичным? Видишь ли, я лично в этом сильно сомневаюсь… Я очень страдаю от того, что природа не додала мне чего-то такого, я даже точно не знаю – чего именно, что обычно нравится людям». Но с тех пор как он стал наконец жить вместе со своей возлюбленной Мартхен, «нежной маленькой принцессой», его «Корделией», он несколько успокоился на сей предмет. И теперь, когда он наблюдал за своей полуторагодовалой дочуркой, он не мог отказать себе в удовольствии считать ее красавицей, не сомневаясь при этом, что похожа она именно на него… «Крошечное, но самое настоящее человеческое существо с ярко выраженным женским началом», – писал он жене об их малышке, которую, естественно, назвал Матильдой – в честь красивой и доброй супруги Брейера.
Еще задолго до того, как стать крестной матерью первенца Фрейда, Матильда Брейер с удовольствием брала на себя заботу о молодом докторе и, словно добрая фея, помогла ему оборудовать его первый медицинский кабинет. Это произошло в апреле 1886 года, когда Фрейд переехал на другую улицу – Ратхаусштрассе, в дом за ратушей, недавно построенной с вычурной роскошью в неоготическом стиле между псевдоклассическим зданием парламента и зданием университета в стиле ренессанс. Матильда пожелала лично прикрепить дощечки, на которых золотыми буквами было написано имя молодого врача Зигмунда Фрейда и часы его приема: одна дощечка, темного стекла, была повешена на воротах, вторая, керамическая, – на входной двери. Спустя десять дней, в пасхальное воскресенье 25 апреля 1886 года, в популярной либеральной газете «Нойе Фрейе Пресс» появилось следующее объявление:
Доктор Зигмунд Фрейд, приват-доцент Венского университета по невропатологии, вернулся после шестимесячного пребывания в Париже и ныне проживает по адресу: Ратхаусштрассе, 7.
Своих гипотетических больных Фрейд в шутку называл «неграми» по аналогии с карикатурой, увиденной им в юмористическом журнале «Флигенде Блеттер»: изображенный на ней голодный лев с широко разинутой пастью жаловался: «Уж полдень, и ни одного негра!» В день своего тридцатилетия, 6 мая, Фрейд сделал такую запись: «Сегодня на прием ко мне пришли только два старых больных Брейера, и больше не было никого. Я взял себе за правило принимать по пять человек в день: двоих на электролечение, одного обязательно бесплатно, еще один сам пытается не заплатить, ну а последний бывает чьим-нибудь сватом».
На свой первый скромный гонорар Фрейд купил друзьям вина, а Марте перо на шляпу! Постепенно его приемная стала наполняться пациентами, но платили по-прежнему лишь немногие. Особо интересные случаи Фрейд лечил бесплатно по собственной инициативе. Среди его первых пациентов были двое полицейских, португальский посол и несколько жен знакомых преподавателей и врачей. Успех не спешил к молодому доктору. Иногда в приемные часы ему совершенно нечего было делать, кроме как заниматься собственной корреспонденцией. В одном из писем к свояченице Минне Бернейс он с юмором описывал свою малочисленную клиентуру: «Думаю, а не повесить ли мне в приемной свою фотографию с надписью "Наконец один". Боюсь только, что, к сожалению, там некому будет ею любоваться!»
«Истерия никогда не мешала женщинам добиваться прекрасных успехов в области литературы или истории; склонность к истерии не означает, что страдающий этой болезнью человек не может обладать яркими и самобытными способностями», – смело заявлял молодой венский невропатолог, и это его утверждение шло вразрез с представлениями о наследственных пороках и признаках вырождения, принятыми во французской психиатрической школе. «Назвать моих пациенток дегенератками – значит до неузнаваемости исказить смысл этого слова!» – возмущался доктор.
Все его пациентки были в высшей степени благопристойными и преданными своим семействам дамами, и Фрейд отдавал должное их многочисленным добродетелям, но особенно его восхищала в них способность употреблять в разговоре слова в их изначальном, буквальном смысле. Так, когда они говорили: «Это ранило меня в самое сердце», они действительно чувствовали боль в области сердца, а когда им наносили оскорбление, на которое они не могли ответить, которое им приходилось «проглотить», у них сразу же перехватывало горло. Это преобразование душевной боли в боль физическую шло от избытка их искренности… искренности, в которой они сами не отдавали себе отчета, потому что потом чистосердечно жаловались на парализованные ноги, тошноту и затрудненное дыхание. Они позабыли, эти прекрасные дамы, с легкостью произносившие подобные слова, каким образом физическая боль переводится на язык слов. «Они страдают от воспоминаний!» – поставил диагноз доктор Фрейд, когда, подобно Шампольону, открывшему тайну древнеегипетских иероглифов, начал сопоставлять слова двух языков – языка здоровых людей и языка страдающих истерией – и обнаружил, что тошнота означает отвращение, а паралич – потрясение.