Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне

Никитина Нина Алексеевна

Толстой много читал и был прекрасным рассказчиком: легко запоминая тексты, часто цитировал их своим гостям. О его энциклопедических познаниях можно говорить бесконечно. Кажется, он не пропускал ничего интересного, но выбирал из памяти самое впечатляю

щее. Изучал языки, собирал материалы для своих сочи- иений, читал Евангелие, критику священных писаний. Из беллетристики любил Диккенса, Теккерея, Троллопа, <1»лобера, Гюго, Мопассана, Доде и Гонкуров, а вот талант Золя называл «преднамеренным», а его описания (читал слишком мелочными и подробными. Блестяще шал русскую литературу, ценил Тургенева, Достоев- < кого. Не любил Мельникова-Печерского из-за его — фальшивого тона». Толстой говорил, что детям следует читать то же, что и взрослым — «Робинзона Крузо», Дон Кихота»,

«Путешествия Гулливера», «Оливера Твис- га», «Дэвида Копперфильда». Незаурядная эрудиция пи- (ателя ощущалась в каждом произнесенном им слове, и с то гости этим «угощением» только наслаждались.

А каким был Лев Николаевич в реальном соприкос- I ювении с коллегами по перу? На «ты» он был лишь с од- и им Островским, который восхищал его своим истин-

I ю русским стилем жизни. Леонтьева считал «умным и чутким к художеству», а Каткова «бестолковым»: этот нывший друг Герцена сделался «черносотенцем». Некрасов производил на Толстого впечатление очень i ильного, жестокого и холодного человека. Лев Николаевич считал его нравственно высоким, цельным, но не симпатичным. Дружинина находил «милым». Тургенева — добрым, но не самобытным. «Эх, какой глупый я был,что хотел стреляться с ним!» — признавался Толпой. С Достоевским лично не был знаком. В Герцене сто поразила живость лица. Его роман он нашел очень трогательным: жена покинула мужа, ушла с поэтом, а когда поэт бросил ее, снова вернулась к мужу — «Это чудесная черта!».

Высоко ценил Боборыкина. Познакомился с ним, когда того выбирали в члены Академии. Лев Николае- нич тогда сказал: «Если бы у меня было 10 шаров, все отдал бы за него. Он умел писать!» Короленко, которого 1<)лстой принимал у себя, показался ему «несимпатичным». Некрасов, Чернышевский, Михайловский, откро- нснничал писатель, всегда были ему неприятны. Ему претил не их либерализм, а некая «серединность, журнальная либеральность». В. Г. Чертков как-то спросил

II исателя: знал ли тот Щедрина, бывал ли он в Ясной По

III ляне? Ведь, как известно, Салтыков служил в Туле. «Нет, что-то он меня не любил», — ответил Толстой и вспомнил, что в Петербурге нередко с ним встречался в редакции «Современника». Софья Андреевна Толстая утверждала, что Салтыков-Щедрин все же однажды приезжал в Ясную Поляну.

Хомякова Лев Николаевич знал лично и с удовольствием вспомнил его самобытность, его «лицо монгола». Аксаковых считал софистами. И Киреевский был таким же, выступал за самодержавие, православие и народность. Тем не менее именно за эту «народность» писатель их и любил.

О Леониде Андрееве отзывался достаточно язвительно: «Пишет непонятно, например: "душу переломил о колено, как палку"». Лесков произвел на Толстого впечатление очень сильного человека, а Огарев не понравился из-за некой «расслабленности» и из-за того, что пил.

Беседуя со своими гостями, Толстой не мог пройти мимо так называемой «пятой стихии» — денег, заставлявших «писать много». «Валяй, пиши» — этим девизом грешили многие писатели, в том числе и он сам. Лев Николаевич считал, что Диккенсу надо было остановиться после «Копперфильда»: «написал — и довольно». Тургенев, по его мнению, оказался несамостоятельным, «подражал вкусам общества и дорожил слишком славой». Слава — большой соблазн. Надо думать, говорил он, не о gloire(слава. —#.#.), а о добром имени своем. Это важно. Он советовал читать Канта, который, по его убеждению, переживет всех, несмотря на свой тяжелый слог. Когда Толстому не писалось, он читал вслух Иммануила Канта, а когда, как он выражался, «полуотдыхал», то — Герцена. Настоящим же отдыхом было чтение Диккенса, которого прочел всего и теперь «сосет словно карамельку».

Лев Николаевич никогда не любил слушать лекций. Он всегда обучался по книгам, с помощью них изучал иностранные языки. Интерес к языкам проявился у него еще в пятилетнем возрасте, когда он изучил грамматику французского языка. Очень хорошо знал немецкий, английский, итальянский, голландский языки.

1оворил когда-то по-татарски и по-арабски, но к старости забыл эти языки. Считал, что современный арабский —

совсем иной язык, как итальянский по отношению к латинскому. Рассказывал, как учился в Казанском университете на восточном факультете, проучился всего год и не был переведен на второй курс из-за того, что I ie выдержал экзамена. Признался, что поступил на этот факультет потому, что желал стать дипломатом.

Когда жил на Кавказе, немного стал говорить на кумыкском. Любил читать серьезное на «хохлацком» языке. А русский язык, с его точки зрения, хорош для самовыражения. Но критиковал его за длинные слова, как то: самосовершенствование, самоотречение и т. д. Самым красивым языком считал французский, на котором часто думал. Правда, случалось, что, когда говорил по- французски, делал грубые ошибки: только подумает, как он славно говорит, и слова вдруг пропадают. Польский язык считал «неблагородным и некрасивым», но дух поляков охарактеризовал как изящный. Немного занимался чешским языком. Предрекал появление globalязыка, что будет способствовать лучшему взаимопониманию между народами. Через пять веков, говорил Толстой, останется лишь один язык Поэтому всячески пропагандировал эсперанто. «Как трудно переводить с китайского!» — не раз восклицал он, переводя Мина. Толстой мог, не переставая, говорить о Конфуции, о законах Ману, Чунг Минга.

С точки зрения Толстого, ребенка следует приучать к изучению языков, когда он сам пожелает. Ему не нравилось, что его внучка Танечка с пятилетнего возраста говорила на разных языках. Надо обучать ребенка двум языкам, не более. Писатель возмущался тем, что в «Вехах», которые имеются во всех петербургских домах, слишком много иностранных слов и выражений.

Толстой придавал особое значение переводам. Сожалел о том, что переводы его сочинений в исполнении Бинштока оказались «отвратительными» и не передают смысла (во Франции вышло собрание сочинений Л. Н. Толстого в 40 томах в парижском издательстве — Stock». Эти тома стоят на полке в спальне писателя), а ведь весь романский и магометанский мир читает на

французском языке; к тому же с этого издания переводят на итальянский, испанский, португальский, мадьярский, турецкий языки.

Лев Николаевич во всем ценил качество. Узнав, что в Ясную Поляну приедут гости из США от Эдисона, он стал упражняться в английском языке. Сам себя перевел на французский язык Наговорил в фонограф по-русски и по-французски. Снова практиковался в английском, но остался недоволен из-за того, что сбивался и запинался. Но всем советовал изучать английский, потому что на нем написана «пропасть прекрасных сочинений», более, чем на каком-либо другом.

У Толстого была собственная методика изучения чужого языка. Он брал хорошо знакомый текст, например Евангелие в переводе. Потом читал его в оригинале, сравнивая с переводом. За один — три месяца, полагал Толстой-полиглот, можно выучить, например, английский язык, если знаешь немецкий или французский. Он был убежден, что только ленивый не может выучиться по-гречески. Обучение следует начинать с тех греческих слов, которые употребляются в русском языке. Писатель изучил этот язык и прочитал произведения Геродота всего за три месяца. После этого он навестил профессора Катковского лицея П. М. Леонтьева, чтобы рассказать о своих впечатлениях от древнегреческого. Профессор долго не мог поверить в возможность столь быстрого освоения древнего языка и предложил почитать вместе с ним a livre ouvert(«открытая книга». — Н. //.). В трех случаях вышли разночтения в переводе, но в конце концов профессор был вынужден признать мнение Льва Николаевича верным. С утра до ночи писатель учился греческому. Ничего не писал, а только учился. Сожалел, что Гомер «изгажен» переводами Фоссы и Жуковского, которые «пели каким-то медово-паточным, горловым и подлизывающим голосом». Греческие лексиконы, хранящиеся в Ясной Поляне, переложены ароматными степными засушенными цветами, собранными писателем в пору штудирования им древнегреческого языка. Он говорил, что благодарен Богу за то, что тот «наслал» на него такую «дурь», как изучение языка Гомера. Ведь без знания этого языка,