Повседневная жизнь российских железных дорог
Шрифт:
Отдельная железнодорожная поэма — сигнальные диски. Это один из самых старых сигналов чугунки. Есть уже известные читателю диски дежурного по станции, полудиски с сигналом для снегоборьбы перед переездами… А раньше еще были желтые диски «сквозного прохода», «постоянного уменьшения скорости», предупредительные перед семафором — железнодорожные «солнышки». Много встретит их, бывало, машинист за поездку! Зажмуримся и попробуем представить себе никогда не виденное…
…Перегон, сумерки. Грозно ревет свистком тяжелый ФД, идя просекой перегона вдоль телеграфных проводов. С сердитым лязгом ворочается и бряцает на темно-красных колесах, словно оружие, его дышловой механизм. Тяжелый маршрут он тащит. Труба густо настилает над поездом серо-дымный воротник и с небом во всю силу отсечки разговаривает. Огненная буря в топке в полном разгаре — как на рисунках в паровозных учебниках, сделанных вдохновенными художниками тех лет. Машинист то и дело отрывается от окна и поглядывает на то, как его помощник, весь чумазый и насквозь промасленный, в берете и черных очках на резинке, похожий в яростно-оранжевом отсвете на сталевара, трудится с топкой. Тонну за тонной с пронзительным шипом валит в нее уголь стокером [64] . Кочегар весь охвачен вихрем черной пыли на тендере, крушит крупные плиты угля кувалдой и швыряет осколки в лоток. Машинист глядит на манометр: почти 15 атмосфер —
64
Стокер— механический углеподатчик; регулятор — главный рычаг управления паровозом, устройство, регулирующее подачу пара в машину; реверс— устройство для изменения хода паровоза вперед-назад, а также регулирования величины отсечки пара.
Вот он видит на широкой полосе отвода низко лежащий у полотна зеленый огонь и плоское ребро: это ему показывает предупредительный диск, что входной семафор, впускающий на станцию, открыт. Ночью ребра диска не видно, виден лишь его огонь, а пока сумерки, различишь и хитроумную конструкцию устройства, и долгий ряд проволоки, столбиков и роликов, тянущихся со стороны станции. Если бы семафор впереди был закрыт, машинист увидел бы желтое «солнышко» диска с черно-белой каймой по краям и желтый фонарь. Но машинист хотя и подает могучий длинный гудок и в придачу ему короткий рявк, подтверждая на 20 километров округи свою бдительность и бессонное состояние, однако не спешит набирать скорость. Наоборот, пока перепуганное эхо дважды повторяет его свисток далеко в лесу, наплывая тревожным пологом на глушь и тишь, машинист сквозь гром тяги кричит помощнику: «Прикрой пока стокер!» Черный углепад в топку немного слабеет, хотя сверкающие кусочки-осколки еще продолжают валиться на туго натянутые струи пара и лететь в пылающий слой — иначе мигом упадет давление пара в котле. Еще неизвестно, будет ли пропускать их станция напроход(еще говорят — ходом) или поставят на скрещение. Так что пар терять пока рано. Сейчас за последней елкой появятся огни семафора: ну что — есть диск или нет? Есть! Под самым небом и проявившимися звездами ясно и мирно светит зеленый огонь, виден силуэт поднятого крыла — а ниже на изящной мачте семафора светится еще желтый глаз и виден круг диска, точь-в-точь такое же «солнышко», которое только что проехали — «диск сквозного прохода». Если бы этого диска не было и на мачте горел внизу зеленый, это означало бы: открыт выход со станции, можно ехать «напроход». Но нет, не повезло им. «Закрывайся!» — кричит помощнику машинист и подает три мощных многозначительных свистка (то есть воспринял он известие об остановке, и станционные труженики могут быть за это спокойны), закрывает одним рывком регулятор и тянет реверс на ноль. Помощник мгновенными крутящими движениями, как фокусник, останавливает стокер и закачивает в котел воду, иначе после такой форсировки может и предохранительные клапаны избытком пара посрывать. Паровоз сразу затихает, перестает содрогаться от тяги, и внятный перестук колес только подчеркивает оглушительность наступившей тишины.
Стрелочник на посту, покуривая, невозмутимо держит прямо перед собой развернутый желтый флаг. Он с ним вроде как одно целое. Впереди на перроне возле домика вокзала видны красный фонарик дежурного и широкий силуэт красной фуражки. Паровоз, весь в беспокойных вздохах и сопениях, еще не отошедший от перегонной стихии, гулко и жутковато прокатывается мимо дежурного, обильно и звучно цедит паром из спускных трубок, бросает мохнатыми «порциями» (высказывание А. А. Васильева) свербяще пахнущий дым, крадется к закрытому семафору, посылающему красную точку на фоне темнеющего неба и зари, появившегося света луны и лежащего горизонтально крыла. Машинист, проезжая мимо вокзала и сверху кивнув дежурному, уже не голосит, не ревет, а негромко, гармонично и легонько, музыкально, как бы примиренно возглашает свистком, словно аккуратный вокалист, три глубоких мажорных созвучия. А дежурный в ответ кивает разок фонариком с едва заметным жестом сожаления: дескать, что ж поделаешь, пропустил бы я вас ходом, да не вышло — навстречу идут поезда. В нужный момент машинист поворачивает ручку тормоза — вслед за оглушительным шипением крана с лязгом сцепок, скрипом и воем встает состав. Кондуктор на хвосте разворачивает сигналы, главный с первого вагона кричит дежурному: «Надолго?!» Дежурный в ответ один раз показывает ему руки крест-накрест: это значит — скрещение с одним поездом [65] . Машинист спускается с личным молоточком машину обстукивать-смотреть, помощник в топку глядит серьезно, изучает ее состояние, пока пламя стихло, — а навстречу такой же ФД, весь в паровых струях и тяжелом дыму, угольной пыли, забрызганный с дышел маслом, горбато и кособоко сбитый, словно недобрый трудовой мужик, со смотрящими фонарями и недвижным шлейфом пара над поездом идет на открытый семафор и торжествующе голосит сквозной проход. Когда встречный, напугав ужасным грохотом отсечки и долго стучащих колес состава, пройдет и рыдающе проревет на выходных стрелках, укрыв всю станцию паром, словно одеялом, дежурный откроет длинным рычагом семафор стоящему поезду — проволока пробежит от его рычага через всю станцию по особым роликам, крылышко быстро поднимется, и появится под ним зеленый огонь. Дежурный важно выйдет на перрон и с удовлетворением поднимет в сторону паровоза тот же фонарик с язычком керосиновой коптилки, напоминающий «летучую мышь», да только сигнал в нем переставит, покрутит колесико с цветными линзами — пододвинет к лампе зеленую, а не красную, — а это уже совсем иное значение сигнала. «Открыли!» — крикнет из будки помощник машинисту, который под вздохи воздушного насоса задумчиво оглядывает внизу, на земле, суровый глянец нагроможденных мускулов стали (он знает самочувствие своей машины, как живой; он заговорил бы с ней, а она, если знала бы речь, ответила ему). Помощник крутанет сифонный кран — и вот уже вновь паровоз горячо и страстно дышит во всю мощь ожившим жаром, звенит и плавится воздух над его трубой, нервно дрожит под топкой огненное сверкание на шпалах, до неба встает над станцией свежего пара сталактит… Кочегар устало и покорно подымется с «седушки», возьмет рукавички и опять, проваливаясь сапогами в угле, полезет, лязгая лопатой, на тендер, мрачный в слабеньком свете лампы, в своей совершенно твердой от изгари и сквозняков кепке, в грязной до непостижимости, но почему-то очень почтенно смотрящейся одежде…
65
Скрещение— встреча поездов на однопутном участке. Слово пошло от рисунка на диспетчерском графике движения, на котором линии двух встречных поездов неизбежно образуют крест, перекрещиваются.
Словом — безвозвратно ушедшая эпоха.
Всеволод Гаршин (1855–1888)
Сигнал (фрагмент)
…Научился Семен когда-то, еще мальчишкой, из тальника дудки делать. Выжжет таловой палке сердце, дырки, где надо, высверлит, на конце пищик сделает и так славно наладит, что хоть что угодно играй.
Делывал он в досужее время дудок много и с знакомым товарным кондуктором в город на базар отправлял; давали ему там за штуку по две копейки. На третий день после ревизии оставил он дома жену вечерний шестичасовой поезд встретить, а сам взял ножик и в лес пошел, палок себе нарезать. Дошел он до конца своего участка — на этом месте путь круто поворачивал, — спустился с насыпи и пошел лесом под гору. За полверсты было большое болото, и около него отличнейшие кусты для его дудок росли. Нарезал он палок целый пук и пошел домой. Идет лесом; солнце уже низко было; тишина мертвая, слышно только, как птицы чиликают да валежник под ногами хрустит. Прошел Семен немного еще, скоро полотно; и чудится ему, что-то еще слышно: будто где-то железо о железо позвякивает. Пошел Семен скорей. Ремонту в то время на их участке не было. «Что бы это значило?» — думает. Выходит он на опушку — перед ним железнодорожная насыпь подымается; наверху, на полотне, человек сидит на корточках, что-то делает; стал подыматься Семен потихоньку к нему: думал, гайки кто воровать пришел. Смотрит — и человек поднялся, в руках у него лом; поддел он рельс ломом, как двинет его в сторону. Потемнело у Семена в глазах; крикнуть хочет — не может. Видит он Василия, бежит бегом, а тот с ломом и ключом с другой стороны насыпи кубарем катится.
— Василий Степаныч! Отец родной, голубчик, воротись! Дай лом! Поставим рельс, никто не узнает. Воротись, спаси свою душу от греха.
Не обернулся Василий, в лес ушел. Стоит Семен над отвороченным рельсом, палки свои выронил. Поезд идет не товарный, пассажирский. И не остановишь его ничем: флага нет. Рельса на место не поставишь; голыми руками костылей не забьешь. Бежать надо, непременно бежать в будку за каким-нибудь припасом. Господи, помоги!
Бежит Семен к своей будке, задыхается. Бежит — вот-вот упадет. Выбежал из лесу — до будки сто сажен, не больше, осталось, слышит — на фабрике гудок загудел. Шесть часов. А в две минуты седьмого поезд пройдет. Господи! Спаси невинные души! Так и видит перед собою Семен: хватит паровоз левым колесом об рельсовый обруб, дрогнет, накренится, пойдет шпалы рвать и вдребезги бить, а тут кривая, закругление, да насыпь, да валиться-то вниз одиннадцать сажен, а там, в третьем классе, народу битком набито, дети малые… Сидят они теперь все, ни о чем не думают. Господи, вразуми ты меня!.. Нет, до будки добежать и назад вовремя вернуться не поспеешь…
Не добежал Семен до будки, повернул назад, побежал скорее прежнего. Бежит почти без памяти; сам не знает, что еще будет. Добежал до отвороченного рельса: палки его кучей лежат. Нагнулся он, схватил одну, сам не понимая зачем, дальше побежал. Чудится ему, что уже поезд идет. Слышит свисток далекий, слышит, рельсы мерно и потихоньку подрагивать начали. Бежать дальше сил нету; остановился он от страшного места саженях во ста: тут ему точно светом голову осветило. Снял он шапку, вынул из нее платок бумажный; вынул нож из-за голенища; перекрестился, Господи, благослови! Ударил себя ножом в левую руку повыше локтя, брызнула кровь, полила горячей струей; намочил он в ней свой платок, расправил, растянул, навязал на палку и выставил свой красный флаг. Стоит, флагом своим размахивает, а поезд уж виден. Не видит его машинист, подойдет близко, а на ста саженях не остановить тяжелого поезда!
А кровь всё льет и льет; прижимает рану к боку, хочет зажать ее, но не унимается кровь; видно, глубоко поранил он руку. Закружилось у него в голове, в глазах черные мухи залетали; потом и совсем потемнело; в ушах звон колокольный. Не видит он поезда и не слышит шума: одна мысль в голове: «Не устою, упаду, уроню флаг; пройдет поезд через меня… помоги, Господи, пошли смену…»
И стало черно в глазах его и пусто в душе его, и выронил он флаг. Но не упало кровавое знамя на землю: чья-то рука подхватила его и подняла высоко навстречу подходящему поезду. Машинист увидел его, закрыл регулятор и дал контрпар. Поезд остановился…
Глава 11
ЖИЗНЬ ПАРОВОЗНИКОВ
Профессия машиниста
Прошли те времена, когда железка была особой страной, «государством в государстве»; когда звонко звучали на ней колокола, слали огни семафоры и делали крыльями «под козырек», дудели в рожки стрелочники, дежурные в красных фуражках поднимали над головой сигнальные диски; по перегону шел путевой обходчик с гаечным ключом и молотком на плече, забивал вылезшие костыли, подтягивал ослабшие гайки (те самые, которые воровал главный герой чеховского рассказа «Злоумышленник») и важно показывал флажок проходившим поездам; а по станциям передвигались шипящие и клокочущие паровозы с густыми и мохнатыми серо-белыми клубами из труб, со звучным лязгом механизма и энергичным ворочанием дышел, и глядели прямо перед собой отрешенными взглядами фонарей. Из колонок подкапывала вода; пути на станциях были усыпаны шлаком. И пахло действительно гарью, керосином, смазкой, шпальной смолой, песком… Тот терпкий, невозвратимый запах железной дороги, который начинал различаться по приближении к издали видимым полосатым столбикам переезда и натянутым проводам, говорил очень о многом — быть может, о большем даже, чем гудки… Между рельсов пыльцой тянулась изгарь, бежала дорожка из кусочков угля и шлаковой породцы; железнодорожный путь на линиях, по которым ходили паровозы, был отличим сразу.
Сегодня живой паровоз выглядит аттракционом, слоном из крыловской басни — даже не потому, что он стар, а просто потому, что уже никаким материям не созвучен, ни с чем не совпадает, ничему вокруг не резонирует. Фоном паровозу нужен исконный, старинный, разноцветный мир. А этот мир ушел. Ушел так же, как рано или поздно всё уходит из повседневного антуража человека в историю цивилизации, ибо облик жизни меняется неизбежно. Вопрос в другом: что идет на смену? Так ли нынешнее выразительно, трогательно и значительно, как прежнее, былое? Но на этот вопрос смогут ответить лишь люди будущего.
Жизнь паровоза и жизнь на паровозе во всем были созвучны своему времени. Это верно и понятно — хотя думать о том, что это ушло навсегда, очень грустно. Тут ничем себя не уговоришь, не успокоишь.
Но вспоминать о таковом всегда будет «печальнее, но слаще»…
Нужно сказать вначале несколько слов о профессии машиниста. Испокон веков называют ее ведущей на транспорте и будут называть до тех пор, пока ходят по рельсам поезда, управляемые человеком. На этой профессии замыкается весь огромный процесс деятельности железки. Работа движенцев и путейцев, вагонников и весовщиков, связистов и энергетиков, бюрократов и линейных служащих, топливников и «пассажирников», экономистов и счетоводов, железнодорожных училищ и вузов, домов отдыха и санаториев, научных лабораторий и опытных мастерских, министров и уборщиц находит свое конечное выражение, свой сплав, решающую точку в процессе движения по рельсам. И этот процесс осуществляется с одного места одним конкретным человеком. Профессия его — машинист.