Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века

Не мы первые заметили: Российская империя обняла пятую часть суши, включила в себя сотни народов, одержала победу во множестве войн, создала пространное законодательство и уникальные формы быта, а лучшим, что оставила в подарок человечеству, стала ее литература.

Добавим: литература гонимая. По крайней мере, чувствовавшая себя таковой. И — в качестве «маленькой» мести — именно по текстам этой литературы поколения читателей судили, судят и будут судить о жизни русского XVIII

и XIX веков. Чего авторы, кстати, не добивались. Некоторые из них ко времени создания своих книг не рассчитывали не только на перечитывание, но и на публикацию.

Тем не менее классическая литература — это тот единственный корпус текстов, который современный образованный человек именно перечитывает. В настоящее время книг выпускается столько, что каждый вправе выбрать себе интересующее направление и знакомиться только с ним. Единственным набором всем известных произведений остается классика. Именно она играет ключевую роль при передаче национального культурного кода.

Опасная миссия. Поскольку часто забывается, что русская классика, в отличие от классики любой из западных культур, создавалась в сравнительно короткие сроки. От Данте до Гоцци и Гольдони прошло пять веков. От Шекспира до Диккенса — три. А от «Капитанской дочки» до «Анны Карениной» — всего 40 лет.

Французы времен Мольера даже не задавались вопросами, которые стали волновать их при Гюго. На Западе за несколько столетий литература успевала вместе с обществом преодолеть тяжелые испытания и утратить интерес к проблемам, которые еще вчера казались неразрешимыми. Жизнь неоднократно менялась на глазах у писателей и читателей.

Русская же классика расцвела буквально на глазах у двух-трех поколений, которые существовали в сравнительно близкой реальности, не потрясенной пока ни мировыми войнами, ни революциями. Дворянину XIX века было гораздо проще понять собственного прапрадеда, жившего столетием раньше. Они сходным образом видели мир и почти одинаково отвечали на похожие вызовы времени. Страшный слом еще не произошел.

Наш рассказ о том времени, когда, по удачному выражению Владимира Набокова, русская литература «еще под стол пешком ходила». О периоде зарождения классики. Предметом изучения станет повседневная жизнь эпохи, опрокинутая в тексты. Каждый из авторов создавал свою реальность, лишь отталкиваясь от окружающего мира. С годами смыслы, внятные современникам, утрачивались. Отчасти мы можем их восстановить.

Перед нами стоит сложная задача — рассказать о повседневной жизни людей, которые вроде бы и не существовали. Вернее, существовали только в авторском воображении. А потом и в воображении читателей. Еще у некоторых героев имелись прототипы — реальные личности, которые стали прообразами или только поделились какой-то своей чертой (внешностью, эпизодом биографии) с персонажами книги.

Важно помнить, что следы героев художественных произведений, отпечатавшиеся на поверхности прошлого, могут быть глубже, чем у многих реально живших людей из плоти и крови. Их обыденность — это обыденность авторов, а также первых читателей, прототипов и целых поколений, часто строивших коллизии своей судьбы, исходя из прочитанных текстов.

Здесь уместно одно существенное пояснение: повседневность — это не платья, не веера и блюда и не манера придерживать подол, перешагивая через лужи на мостовой. Но и платья, и веера, и кушанья, и мостовая в том числе. Не просто быт и нравы, но быт и нравы тоже. Повседневность очень близка к понятию культуры в самом широком смысле слова.

Если о «выпушках, погончиках, петличках» или о наряде под названием «тюрлюрлю атласный» можно найти немало ценного в энциклопедиях по моде, то воздух эпохи,

логику поведения передать куда труднее. В частности поэтому герои иных исторических романов и фильмов, одетые сообразно требованиям далеких веков, поступают так, словно они наши современники. Безвозвратно уходят культура чужих эпох, их традиции. Поймать прошлое за хвост и показать, какой своей стороной оно отразилось в художественных произведениях, — наша задача.

Для ее решения мы остановились на нескольких, наиболее известных нашим современникам текстах конца XVIII — первой трети XIX века — времени, когда и была завязана пуповина русской классики. Сложился национальный литературный язык, и появились первые самостоятельные книги, хотя и перекликавшиеся с европейскими литературными новинками, но уже перенесенные на родную почву. А затем — и выросшие из нее самой.

Подобное оказалось возможным уже у Д. И. Фонвизина в «Недоросле», где классический сюжет освобождения прекрасной невесты наложен на такую густую, такую унавоженную крепостничеством обыденность русской глубинки, что воспринимается как нечто совершенно «домашнее».

Почему трогательнейшая сентиментальная история «Бедной Лизы» волновала души читателей, когда уже гремели залпы Французской революции, — вопрос скорее психологический, чем литературоведческий. Он напрямую затрагивает особенности повседневной жизни эпохи, показывая степень усталости и желания современников отгородиться от пугающих реалий. А кроме того — взведенные до предела нервы образованных русских, обостренную чувствительность людей на пороге страшной полосы Наполеоновских войн.

Долгожданный мир, помимо радости, принес и горчайшее разочарование. Героев вчерашних сражений стало так много, что в их героизм не верилось. Кризис героизма, часто связанный в русской литературе со служебной и личной неуспешностью авторов — до должности «вазир-мухтара» А. С. Грибоедову было еще очень далеко, — нашел одно из ярчайших воплощений в «Горе от ума». Помимо прочего, пьеса достоверно передает гендерные проблемы нового поколения дворян: достойных невест уводят вчерашние ничтожества, а ныне — благополучные полковники и перспективные канцеляристы. Блестяще же образованному отпрыску старинного семейства некуда податься: служить тошно, жениться — денег нет. Это тоже реалии эпохи, и тоже ее повседневность.

Решительное нежелание литературы говорить о тех, кого общество носило на руках и признавало «героями», во многом обусловило поворот к углубленному рассказу о внутренней жизни героинь. Но вот беда: поколение «старших братьев», тех, кто ушел на великую войну и вернулся с лаврами, едва прикрывавшими плешивые макушки, никуда не исчезло. Оно обзаводилось семьями, женилось на «кузинах», а Татьяны Ларины оказывались между двумя огнями — между теми, в кого они влюблялись, и теми, за кого выходили замуж. Как делить сердце между Чайльд Гарольдами и вчерашними Вертерами, которые с годами превратились в добропорядочных Грандисонов? А заодно, каким был муж пушкинской героини? Это можно узнать, только исследуя повседневность послевоенной эпохи и те сюжетные ходы, которые она предлагала.

Самая сложная проблема — проблема умолчаний. Если изучать текст, только исходя из него самого, в отрыве от внешних обстоятельств написания и бытования, то подобная проблема не возникает. Можно, никого не обманывая, просто не говорить о целом букете реалий, нашедших отражение в художественном произведении. Но стоит потянуть за нитки, и на свет оказывается вытащено множество «неудобных» моментов. Например, повороты сюжета гоголевской пьесы «Ревизор» плотно связаны с теми проверками, которые проводили Третье отделение и Корпус жандармов. Рассказ о чем в недавнее время, мягко говоря, не поощрялся.