Повседневная жизнь русского кабака от Ивана Грозного до Бориса Ельцина
Шрифт:
Кабак же служил биржей, где совершались торговые сделки, а по субботам и в базарные дни распивали «литки», то есть обмывали удачные покупки и продажи на базаре. Волостные власти опрашивали в кабаке свидетелей, если дело доходило до серьезной стычки или преступления. При этом крестьянская община, достаточно жестко контролировавшая своих членов, снимала с себя ответственность за их поведение в кабаке: там можно было расправиться с обидчиком (особенно чужаком) или оскорбить «начальство», что было недопустимо на сходе или просто на улице. Жалобщику в таких случаях отвечали: «Хорошие люди в кабак не ходят, там всякое бывает, там и чинов нет; на улице бы тебя никто не тронул!»
Здесь же узнавали новости — в XIX веке в деревню уже доходила печатная продукция; мужики собирались в трактире вокруг грамотного «читальщика» и сообща толковали государственные указы и манифесты с точки зрения своих интересов. Запретить такую «гласность» правительство уже не могло, и министр внутренних дел Александра II П. А. Валуев даже начал выпускать в 1862 году официальную газету «Северная почта», которую надлежало распространять «в трактирах, кофейных домах и другого рода подобных заведениях», чтобы пропагандировать официальное толкование крестьянской реформы 1861 года {44} .
Современный американский историк А. Кимбалл полагает, что кабак «представлял провинциальное лицо новой русской общественности как части более широкого пласта гражданского общества на ранней стадии его формирования» {45} . К сожалению, процесс создания провинциального гражданского общества надолго остановился на этой «кабацкой» стадии при недостаточном развитии сети школ, больниц, клубов, редакций газет и прочих общественных мест.
Власть молчаливо признавала такую «кабацкую демократию», но, в свою очередь, старалась использовать питейные традиции для поддержания нерушимого единства государя и подданных. Государственные торжества, как и прежде, сопровождались угощением от имени государя-батюшки. В маленьком городе Опочке Псковской губернии коронация Николая I была отпразднована церковной службой и проповедью, после чего «в магистрате было все купечество и мещанство угощено лучшим образом, а для черни и инвалидной команды была выставлена неисчерпаемая кадь с вином, и всем совершенно давали пить по хорошему стакану, и тоже закуска, состоящая из ситников и сельдей. Разгулявшись, начали пить без запрещения сами, кто сколько хотел, отчего двое из мещан в тот же день умерли, а многих очень едва могли привесть в чувство и обратить к жизни» {46} . А в начале следующего царствования торжественный прием в Москве героев обороны Севастополя, организованный крупнейшим откупщиком В. А. Кокоревым, включал в себя трехдневное бесплатное угощение моряков во всех заведениях.
Вслед за властями — но с куда меньшим успехом — питейные традиции пытались использовать и революционеры. Декабристы стремились возродить патриотический дух и, вопреки моде на европейскую кухню в столичных ресторациях, собирались в квартире поэта Кондратия Рылеева на «русские завтраки», состоявшие «из графина очищенного русского вина, нескольких кочней кислой капусты и ржаного хлеба» {47} . В решающий момент 14 декабря 1825 года молодые офицеры-заговорщики сумели вывести войска на площадь, не открывая им истинных целей восстания: «Солдаты были в пол-пьяна и бодро покрикивали "Ура! Константина!" — отмечал очевидец. Но привлечь на свою сторону столичные низы — собравшихся на площади рабочих, приказчиков, дворовых — традиционными, опробованными в эпоху дворцовых переворотов средствами
Люди из толпы требовали у них оружия: «Мы вам весь Петербург в полчаса вверх дном перевернем!» — но лидеры движения как раз любой ценой хотели избежать грабежа и насилия. Это хорошо понимали и власти, даже находясь в состоянии растерянности. Не случайно единственным распоряжением правительства накануне восстания был запрет открывать 14 декабря кабаки. Вожди восстания на юге столкнулись с той же проблемой: солдаты поднятого ими Черниговского полка, заняв местечки Васильков и Мотовиловку опустошили местные шинки и приступили к грабежу евреев, так что С. И. Муравьеву-Апостолу и М. П. Бестужеву-Рюмину стоило большого труда их успокоить и восстановить относительную дисциплину {48} .
Пятьдесят лет спустя новое поколение российских революционеров само пошло «в народ» с уверенностью в повсеместной готовности крестьян подняться на борьбу. Агитировать старались на ярмарках, в крестьянских избах и даже в кабаках, где сам историк кабацкого дела И. Г. Прыжов советовал студентам Петровской академии искать социальных мстителей. Но из «хождения» по харчевням и ночлежкам ничего не вышло. Один из его участников, студент Ф. Ф. Рипман рассказывал: «Когда я вошел туда, со мною чуть не сделался обморок при виде той грязи, физической и нравственной, которая господствовала в этом вертепе. Если бы не водка, которой я выпил, я бы упал. Я в первый раз просидел там недолго; потом еще несколько раз приходил, и с каждым разом впечатление, производимое на меня этим местом, делалось тяжелее и тяжелее. Дело дошло до того, что здоровье мое начало портиться, что было замечено Прыжовым и некоторыми товарищами моими. Вследствие этих обстоятельств я вскоре совсем прекратил посещение этих мест». Другие пропагандисты посещали общежития фабричных, солдатские казармы и кабаки — с тем же результатом {49} .
Даже с помощью «косушки» растолковать крестьянам идею социалистического переустройства общества — «что богатых и знатных не должно быть и что все должны быть равны» — не удавалось. Молодые интеллигенты оставались в глазах мужиков «господами», и многие из них впервые почувствовали «разделяющую стену между нашим братом и народом». Они призывали выступить против угнетателей, а в ответ слышали, что «народ сам виноват», поскольку «все поголовно пьяницы и забыли Бога». «Пробовал я возражать, указывал на то, что, наоборот, самое пьянство порождается их обездоленным положением и цыганской бездомной жизнью, — вспоминал об опыте своей пропаганды в плотницкой артели А. О. Лукашевич, — но в ответ получал общие фразы вроде того, что "кабы не вино, можно бы еще жить"» {50} .
Но жить без вина уже никак не выходило. Дешевая выпивка, соответствующие нравы и развлечения все более вторгались в крестьянскую жизнь. Именно питейные заведения становятся в поэме Некрасова центром праздника, где утолялась «жажда православная». Весельем была охвачена вся округа — героям поэмы даже показалось, что и «церковь старую с высокой колокольнею» «шатнуло раз-другой». Завершался праздник обыкновенно:
По всей по той дороженьке И по окольным тропочкам, Докуда глаз хватал, Ползли, лежали, ехали, Барахталися пьяные И стоном стон стоял!Пресса с сожалением констатировала возрастание, при прежней нищете, трат на водку в крестьянском бюджете и разрушительное влияние пьянства на деревню. Случалось, что при содействии кабатчиков «большая часть обильного урожая или значительно пострадала, или совершенно погибла под ранним снегом, единственно благодаря нашим осенним престольным праздникам… и вследствие восьмидневного беспробудного пьяного празднования дня преподобного Сергия». Отмечалось и увеличение количества пьющих, в том числе среди женщин и подростков {51} .