Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года
Шрифт:
Вскоре после заключения мира в Тильзите в петербургском обществе появилось новое лицо, сразу же привлекшее к себе общее внимание. То был французский генерал Савари: по указанию императора Наполеона он должен был вблизи составить представление о союзнике, с которым Франция связывала столько надежд. Савари, от природы наделенному «полицейским умом», приказано было «проникнуть в тайну интриг, исследовать средства для создания французской партии, оценить дух армии» {36} . Не было, по-видимому, ничего более комично-трогательного, чем усилия французского военного, пытавшегося разобраться там, где подчас терялся искушенный российский царедворец. Прежде всего генералу конечно же захотелось посетить императорский двор, то есть нечто такое, что создал его собственный повелитель в подражание дворам старых европейских монархий. Тут выяснилось, что у нового друга Франции императора Александра I «не было Двора в строгом смысле этого слова. <…> У него почти не бывало парадных обедов и церемоний» {37} . Согласно Донесению в Париж от 6 августа 1807 года, ошеломленный Савари спросил: «Где же найти в Петербурге торжественную царскую обстановку с ее обаянием и влиянием?» И получил в ответ: «За этим надо идти к вдовствующей Императрице Марии Федоровне». Оказалось, что только при ее дворе можно было «видеть службу придворных дам, камергеров, шталмейстеров, пажей,
Наконец, генералу, замешанному в казнь герцога Энгиенского, была оказана «неслыханная честь», о которой потом долго говорили в петербургских гостиных: «Я был представлен Императрице-матери в Таврическом дворце; прием был холоден и не продолжался и одной минуты». В числе явных своих недоброжелателей Савари назвал имя прославленного военачальника: «Князь Багратион, военный губернатор всех тех местностей, где пребывает вдовствующая Императрица, человек мрачный и честолюбивый, недолюбливающий французов. Говорят, что он не хотел мира. Я не знаю, каким образом он достиг того, что стоит во главе армий; но он в большом почете у всех военных и его везде хвалят» {39} . Со слов Савари, мы можем себе представить великолепную, полную роскоши и веселья, жизнь Северной столицы, к которой ему так и не удалось приблизиться на желаемое расстояние ввиду полного отсутствия «светской ловкости» в обращении. По мнению современника, «Наполеон поступил бы благоразумнее, если бы послал в Петербург человека не военного, из старинной французской аристократии — а у Наполеона было много способных людей из этого разряда» {40} .
Но в те времена «храбрые любили храбрых». Ф. В. Булгарин отмечал в воспоминаниях: «Но если к генералу Савари были холодны, то офицеров его свиты принимали везде хорошо. В обхождении с послом была политическая цель, а с простыми офицерами обходились по личным их достоинствам. Да и может какое бы ни было чувство или расчет воспрепятствовать торжеству в европейском обществе благовоспитанного француза, с известным положением в свете! — В свиту генерала Савари выбраны были отличнейшие офицеры из гвардии и генерального штаба, люди хороших, старинных фамилий, с блистательным воспитанием, лучшего тона, и притом молодцы и красавцы. Дамы взяли их под свое покровительство, и как высшее общество и офицеры гвардии не питали вовсе ненависти к французскому народу, а сердились только на правителя Франции — то французские офицеры встречали повсюду ласковый прием и простодушное русское гостеприимство, и даже подружились с некоторыми офицерами русской гвардии». А вот самому генералу Савари при встрече с русскими гвардейцами порой приходилось тяжко: «Все служившие в гвардии и в полках, стоявших в Петербурге при императоре Павле Петровиче и в начале царствования императора Александра, помнят Вакселя, офицера конногвардейской артиллерии, весельчака и большого проказника. В то время носился слух, будто Васкель нанял карету, четверней, у знаменитого тогда извозчика Шарова, нарочно с тем, чтобы столкнуться с каретой генерала Савари. Рассказывали, что Ваксель выждал, когда Савари возвращался из дворца, и, пустив лошадей во всю рысь, сцепился с каретой французского посла, на Полицейском мосту» {41} . Спустя полгода с видимым облегчением преданный соратник Наполеона отбыл во Францию, увозя с собою незабываемые воспоминания — «Заметки о русском Дворе и Санкт-Петербурге».
На смену скованному в манерах Савари прибыл полномочный посланник А. де Коленкур, герцог Виченцкий. Это событие нашло живой отклик в переписке и воспоминаниях военных столичного гарнизона, которые сразу же признали его надменным и дерзким. «Спесивая осанка этого временщика переступала меру терпимости!» — негодовал Денис Давыдов. И было отчего! «На первом же приеме дипломатического корпуса он (Коленкур) смело пошел впереди австрийского посланника, которому в течение целого века принадлежало старшинство; его смелость была одобрена свыше: "Эти французы, — улыбаясь, сказал Александр, — всегда проворнее австрийцев". Вечером, в тот же день, уже сами пошли навстречу желаниям нашего посла: ему во всем представлялось первенство. Он явился на этот бал в полном блеске своего звания, окруженный настоящим двором из гражданских и военных чинов. Первые его выезды в свет произвели сенсацию. Его изящная осанка, гордое, но вместе с тем утонченно-вежливое обращение были оценены по достоинству, — ему были благодарны за его старание подражать тону и манерам старого французского общества. Не отказываясь от некоторой сдержанности, большинство знати не объявило ему заранее войны и не уклонилось от знакомства с ним, как это было с Савари. Даже женская оппозиция перестала быть непримиримой. И посланнику казалось, что умилостивить ее будет делом внимания и предупредительности: "Я танцевал с самыми непримиримыми, — писал он, — а остальное сделает время", — с удовольствием отмечал французский историк А. Вандаль, тщательно изучивший переписку и мемуары французского посланника, наделавшего столько шума в петербургских гостиных» {42} .
Вскоре по прибытии в Петербург генерал Коленкур предпринял решительную попытку расположить к себе русских военных, находившихся в самой жесткой оппозиции к посланнику Наполеона. 31 декабря 1807 года, в самый канун новогодних увеселений, французский дипломат обратился с конфиденциальным письмом к министру иностранных дел Франции: «Ваше превосходительство прибавили бы ко всем знакам любезности, которыми вы осыпали меня, если бы получили от Императора дозволение прислать мне дюжину ящиков версальских пистолетов ценою от 30 до 100 луидоров за пару. Эта вещь высоко ценится здесь. Русские любят подарки и, давая их кстати, сухопутным ли, или морским генералам, гвардейским ли офицерам, привлекают к себе этих людей; если бы было несколько пар более красивых для генерал-адъютантов Императора, князя Багратиона и других, то я уверен, что эти знаки внимания не были бы пропащими» {43} . Ежедневно генерал Коленкур собирал и старательно заносил в свой дневник всевозможные слухи, касающиеся русской армии. Добытые им сведения порой оказывались недостоверными. Так, в марте 1808 года, когда российские войска успешно сражались против шведов, французский посланник записал в дневнике: «Здесь распространяют тысячи слухов о шведских делах, которые вообще идут очень хорошо. В Петербурге убит генерал-аншеф князь Багратион и лучшие из офицеров и т. д.». В апреле 1809 года Коленкур опять узнал новость, имевшую отношение к «идолу русской армии» князю Багратиону, находившемуся под
Русские военные подчас чересчур открыто выказывали свои чувства человеку, державшему себя в свете на правах друга и доверенного лица императора Александра I. Князь С. Г. Волконский вспоминал: «<…> Мы оказывали ненависть французскому посланнику Коленкуру который всячески старался сгладить это наше враждебное чувство светскими учтивостями. Многие из нас прекратили посещения в те дома, куда он был вхож. На зов его на бал мы не ездили, хотя нас сажали под арест и, между прочими нашими выходками негодования, было следующее.
Мы знали, что в угловой гостиной занимаемого им дома был поставлен портрет Наполеона, а под ним как бы тронное кресло, а другой мебели не было, что мы почли обидой народности. Что же мы сделали? Зимней порой, в темную ночь, несколько из нас, сев в пошевни, поехали по Дворцовой набережной, взяв с собой удобно-метательные каменья, и, поравнявшись с этой комнатой, пустили в окна эти метательные вещества. Зеркальные стекла были повреждены, а мы, как говорится французами, "fouette cocher" (а нас и след простыл). На другой день жалоба, розыски, но доныне вряд ли кто знает, и то по моему рассказу — кто был в санках, и я в том числе» {45} .
Любезность Коленкура подкупила не сразу и далеко не всех, поэтому Александр I вынужден был обратиться с личной просьбой к представителям аристократического Петербурга: принимать с почетом в своих домах французского посланника и, главное, непременно «отдавать визиты», посещая его резиденцию. Просьба императора воспринималась подданными как распоряжение. Настаивая на предупредительном внимании по отношению к иностранному гостю, государь был далек от мыслей, во что могут вылиться его благие пожелания. 1809 год ознаменовался военными неудачами наполеоновских войск в Испании и «потерянным сражением» при Асперне в очередной войне с Австрией. Во французском посольстве не было отбоя от «визитеров», среди которых были офицеры, в том числе известные русские военачальники, прежде явно избегавшие общества Коленкура; теперь же они спешили выразить «сочувствие» представителю «дружественной» державы. Иногда протесты против «обоюдной иудейской дружбы» были облечены в более тонкие формы. Так, В. И. Левенштерн вспоминал: «Однажды у французского посланника был маскарад. Все приглашались в масках, домино и т. п. Дипломатический корпус и все иностранцы подчинились этому распоряжению, но русские воспользовались этим случаем, чтобы доказать французскому посланнику, что они не имели ни малейшего желания быть ему приятны. Они все явились в бальных костюмах. Увидав городские туалеты дам, герцог Виченцкий с трудом мог скрыть свою досаду; но, не имея возможности выказать своего неудовольствия всему обществу, он постарался не показывать своего озлобления, и вечер прошел благополучно. Все члены Рейнского союза и прочие союзники Наполеона явились в роскошных костюмах; роскошь их наряда бросалась особенно в глаза по сравнению с простотою туалета прочих приглашенных. Только госпожа Влодек, жена камергера, желая сделать приятное амфитриону, явилась в прекрасном костюме, заказанном в Париже ее поклонником. Госпожа Влодек, внучка княгини Вяземской, была хороша собою, честолюбивая и большая кокетка: она разошлась с мужем. Ее дочь обещает быть настоящей красавицей. Хотя нравы в столице очень распущены, тем не менее все общество негодовало на госпожу Влодек за ее костюм…» {46}
По прошествии многих лет следует признать, что русские офицеры были совершенно несправедливы к генералу Коленкуру, который добросовестно, а главное — искренне, пытался наладить добрые отношения с «северным партнером». В его лице Россия приобрела пламенного сторонника мира между обеими державами, безуспешно пытавшегося убедить своего повелителя в неминуемой неудаче «русского похода». В мае 1811 года Жозеф де Местр сообщал в письме королю Сардинии: «…уехал Коленкур. Говорят, что он плакал у княгини Вяземской и прекрасной Марии Антонии, по крайней мере, сия последняя так утверждает. Милый плакальщик! Полагаю, что и в самом деле не рад он своему отъезду, хотя надвигавшаяся война должна была сделать сие пребывание тягостным для него, ежели, как я полагаю, он не есть чудовище. И теперь, когда все-таки установились добрые с ним отношения, уезжать ему еще более тягостно. Но кто знает, что в его сердце, что он думает о своем повелителе и чего боится? Как-то, получив некую депешу, он сказал одной даме: "Бывают минуты, когда честному человеку не хочется жить". За достоверность сего я вполне могу ручаться Вашему Величеству. Он тратил здесь 1 200 000 франков и занимал везде первое место, его постоянно ласкал двор и т. д. Это, конечно, лучше, чем держать лошадь Наполеона или погибнуть от каталонской пули» {47} . По возвращении в Париж А. де Коленкур имел трудный разговор с Наполеоном: «…Я сказал ему, что не стану помогать обманывать кого бы то ни было, а тем паче Императора Александра, путем дипломатического шага, равносильного плутовству <…>; все то, что сейчас приготовляется, будет несчастьем для Франции, предметом сожаления и причиной затруднений для Императора, и я не хочу впоследствии упрекать себя в том, что я этому содействовал» {48} .
Невозможно представить себе повседневную жизнь офицеров эпохи 1812 года без балов. Для наших героев балы были не только «местом для свиданья, иль для вручения письма», но для утверждения в общественном мнении. Можно сказать, что для офицера гвардии умение танцевать входило в число необходимых навыков. Так, блистательная придворная и военная карьера генерал-адъютанта А. И. Чернышева началась с того, что в 1801 году, во время коронационных торжеств в Москве, на одном из балов он с непринужденной грацией танцевал возле Александра I экосез, чем и привлек благосклонное внимание государя, пожаловавшего ловкого танцора в камер-пажи. Наконец, только уверенный в своих силах танцор мог отправиться «на ловлю счастья» способом, описанным в записках С. Г. Волконского: «Во время моего служебного флигель-адъютантства я увидел, как мелкими услугами царям можно сыскать их расположение. Александр Павлович на балах-маскарадах никогда не начинал, то есть не танцевал в первой паре польскую. Были из числа военной свиты <…>, которые принимали, скажу даже, с боя брали этот пост и сторожили, с кем танцует Государь: если с Марьей Антоновной Нарышкиной, то польской нет конца, при маскарадах обойдут целый круг два раза; если с молоденькой и красивой дамой, то польская делалась продолжительна; но если Государь ведет какую-нибудь старуху, взятую им из приличия, то, если можно, польская продолжается полкруга залы и никогда более целого круга» {49} . «Польской» («польским») или полонезом обычно открывали бал, потом следовали вальс и мазурка, а потом уже — кадриль или котильон. В эпоху Наполеоновских войн на балах исполнялась «багратионова кадриль» — своеобразная дань уважения и восхищения подвигами героя; дамы являлись на балы в головных уборах «a la Bagration», по форме напоминавших каску, и в зелено-оранжевых платьях — цветов мундира князя Багратиона, шефа лейб-гвардии Егерского полка.