Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года

Ивченко Лидия Леонидовна

Времена менялись. В Европе заговорили о близком военном столкновении России и Франции. По словам конногвардейца Ф. Я. Мирковича, «никогда еще Государь не занимался своею гвардиею так много, как в 1811 году; тогда уже начинались усиленные приготовления к войне. Император присутствовал ежедневно в дворцовом манеже на разводе, где он сам учил вступающий в караул батальон, а каждое воскресение делался так называемый кайзер-парад, который не отменялся и при 10 градусах мороза. Войска выходили без шинелей и выстраивались, как пехота, так и кавалерия, развернутым фронтом. При объезде Государя по линии войск, все иностранные послы (военные) находились в свите, а французский посол Коленкур ехал обыкновенно впереди всех, с правой стороны возле Императора и, разговаривая с ним, ухитрялся скакать на пол-лошади впереди Государя» ^{21} .

Наполеон вскоре отозвал генерала Коленкура, вместо которого прибыл другой посланник, почти сразу же лишившийся репутации в глазах государя: «Преемник его (Коленкура. — Л. И.) ,Лористон,

совершенно другой человек, иного тона и иного характера; он, несомненно, не будет иметь такого же влияния на Государя. Для начала он сделал великий промах: когда во время парада Император указал ему на какую-то фигуру фрунтового контрданса, Лористон ответил: "Это все пустяки, которым мы во Франции не придаем никакого значения". Говорят, что на следующем параде Его Императорское Величество не сказал ему ни слова» ^{22} .

Война приближалась к границам России: смотры сменялись парадами, на смену которым следовали учения и т. д. Офицер Свиты Его Императорского Величества Н. Д. Дурново регулярно отмечал в дневнике: « 6 января. Стояли жестокие морозы: в 7 часов утра, одевшись как можно теплее, я отправился в Зимний дворец, чтобы получить резолюцию Его Величества по поводу парада. К 8 часам утра великий князь Константин вышел из кабинета Императора с приятной новостью, что парад отменен. Термометр показывал около двенадцати градусов, я вернулся к себе, чтобы переодеться, и оставался дома до одиннадцати часов. На реке проходило освящение гвардейских знамен. Император и великий князь обнажили головы. Церемония длилась в течение часа»; « 13 января. Отправился во дворец. Сегодня праздник Императрицы Елизаветы. Обедня началась в полдень. Император садится на лошадь, и мы возвращаемся на Дворцовую площадь. Он объезжает войска, которые затем проходят взводами. Это продолжается до двух с половиной часов. Было девять градусов мороза…» ^{23} В это время юный офицер лейб-гвардии Семеновского полка доверил дневнику крик души: «Ради себя я хочу войны и всегда хотел, потому что, становясь воином, я рассчитывал поседеть в боях, а не одряхлеть от непрерывных досад на учениях и парадах» ^{24} .

Что же происходило все эти годы в армейских полках, разбросанных по местам квартирования по всей необъятной России? Может быть, тем, кто находился подальше от строгих глаз императора и его брата цесаревича Константина Павловича, жилось гораздо легче? Нет, в тех местах роль императора брал на себя непосредственный начальник, от нрава и навыков которого зависела участь подчиненных. Например, А. А Суворов, сын великого полководца, был гуманен и снисходителен. Н. А. Дурова вспоминала: «Маневры перед корпусным начальником кончились для меня безбедственно <…> После смотра и учения пошли все офицеры обедать к Суворову. Как пленительно и обязательно обращение графа! Офицеры и солдаты любят его как отца, как друга, как равного им товарища, потому что он, в рассуждении их, соединяет в себе все эти качества» ^{25} . Но, как говорил М. И. Кутузов, «не равны дни военного человека», и у знаменитой «кавалерист-девицы», служившей некоторое время в Мариупольском гусарском полку, случались досадные промахи во время учений: «Когда ученье кончилось, Дымчевич подозвал меня, и когда я подъехала к нему, то он, отделяясь от офицеров, поехал со мною и стал говорить: "Вы сегодня упали с лошади…?" — Я хотела было сказать, что лошадь сбила меня. Он повторил суровым голосом: "Вы упали с лошади! Только вместе с лошадью может упасть гусар, но никогда с нее. Не хочу ничего слышать! Завтра полк идет на квартиры; поезжайте завтра же в запасной эскадрон к берейтору и учитесь ездить верхом"» ^{26} .

Не менее ответственно подходили к учебной подготовке и офицеры тяжелой кавалерии, что явствует из воспоминаний И. Дрейлинга, служившего в кирасирском полку Ее Императорского Величества: «В это время в полку почти ежедневно производили учение на эспланаде, и служба редко позволяла мне навещать город и моих родных; к тому же я был такой усердный служака, что сам проявлял мало охоты к этим посещениям» ^{27} . Наш герой, которому постоянно везло и в дружбе и в любви, особенно был счастлив в службе, все стороны которой казались ему одинаково привлекательными, несмотря на затрачиваемые усилия: «Я ничем не отличался от любого кирасира, и моих сил едва хватило на то, чтобы перенести все эти трудности. Нечего было надеяться на помощь какого-нибудь солдата, всякую работу мне приходилось исполнять самому. Ежедневные строевые учения с утра до вечера, еженедельные смотры, частые караулы, уборка лошади, чистка сбруи и амуниции, ежедневно употреблявшихся и ежедневно пачкавшихся, — все это да еще ответственность по службе требовали неимоверных сил и выносливости. Целый день мы не снимали мундиров. Ночью в палатке, при свете, нужно было готовить все к следующему дню; четыре, самое большее — пять часов удавалось выгадать для сна, а тут еще ночные сентябрьские морозы и скудная солдатская пища! Здесь мне пришлось самому и белье стирать в ближайшей речке» ^{28} .

Труднее всего приходилось офицерам и солдатам тех армейских полков, кто попадал под начальство офицеров с гвардейской выучкой. В большей мере это касалось пехоты, где фрунтовые учения были особенно изнурительны. Даже цесаревич Константин Павлович, будучи приверженцем такого рода войск, как кавалерия, язвительно шутил в адрес гвардейских пехотинцев:

«Они могут пройтись церемониальным маршем на руках». M. М. Петров, несколько лет служивший в Елецком пехотном полку, обрисовал «исторический характер» своего полкового наставника: «Едва ли был кто-нибудь из сослуживцев в Елецком полку, который бы знал начальника правосуднее генерала Сукина. Он вполне принадлежал сослуживцам — друзьям его единственным. Правда, в первую весну его шефства у нас учения тяготили полк строгостию требований фрунтовых точностей, ибо он поступил к нам из гвардии, где при лице императора наблюдаются все принятые порядки обрядов полевой и гарнизонной службы в полном совершенстве, и хотя Елецкий полк, как я прежде сказал, имел незадолго до того шефов славных по фрунту каковы были Деламберт и Витовтов, за всем тем, однако же, все-таки в полковых учебных и вахт-парадных поступях были кое-какие ошибки и хоть негладкости, на которые, очень нередко, новый шеф наш крикливо негодовал. Затем же, что офицеры, получившие от него реприманды, были надолго смутны чересчур, он однажды после полкового учения в лагере, созвав все общество офицеров полка пред знамена среднего батальона, сказал им следующую достопамятную речь:

"Господа офицеры! Вы и я, полковой шеф ваш, служим государю по одной присяге в полковом военном сословии, государством содержимом, в ожидании случаев войны, где каждый из нас, может, пойдет по судьбе и способности своей, стезею, иногда особенною весьма, а до того времени мы обязаны заниматься приготовлением себя и солдат наших к тому искусному и утомительному испытанию, исполняя императорскую волю. Тут на учениях мелкие ваши ошибки обязан я замечать вам и взыскивать за допущения их, а вы — исправлять в себе и своих подчиненных. Но полковой шеф один, а подчиненных ему много, и потому не можно с досады, иногда до явной и необходимой грубости слов, в огорчении, подобно мне, или по усердию к воле государя и пристрастной привычке к благовидности стройных военных оборотов — машин боевых, — а может быть, и по вспыльчивости моего, при стеснении, характера. Но во всяком случае, Боже меня сохрани, чтобы я когда-нибудь досады мои удержал в душе моей далее окончания учения и принес их с учебного места хоть чрез один шаг земли к жилищу моему, освящаемому вашим дружеством в свободные от службы часы. Нет, клянусь и пред Богом, пусть Он накажет меня, если я не все неприятное покидаю там, где нахожу его: на траве зеленой под росою небесною. И суди Господь всякого из вас, когда кто понесет отсюда хоть что-нибудь неприятное из семейного нашего родного круга с травы зеленой на чужбину"» ^{29} .

Но, как следует из дальнейшего рассказа, погоня за «благовидностью стройных военных оборотов» не обходилась без жертв. Генерал-лейтенант А. Я. Сукин был хотя и взыскательным начальником, однако и он осуждал «великих артистов фрунтовых» Демидова и Мазовского. «О блистательной выучке и вообще всей чресчурности вышеупомянутых генералов полков наш шеф говаривал наедине нам: "Не станем мы домогаться подобной славы, ибо она ужасно как дорого стоит нижним чинам этих полков. Посмотрели бы вы под эти гладкие мундиры их: у них спины гниют от всемогущего дубинору, а унтер-офицеры давно без зубов службу царскую исправляют. Пусть Демидов, Мазовский, Шарков и Вердеревский достигают за эту цену славы и похвал мирного времени, а мы побережем по возможности жизнь солдат наших для истинной славы воинов, может быть, близко предстоящей нам; тогда пусть иссякнут силы жизни и проливается кровь их вместе с нашею кровью на поле боевом за благоденствие Отечества, во славу полка, Государю усердного. Утомительные стройные движения фрунтов есть необходимость регулярных воинов, и древними римлянами признаваемая необходимым средством приготовления солдат в мирное время к военному"» ^{30} .

В рассказе M. М. Петрова предстает образ начальника просвещенного и «правосудного», вне службы охотно общавшегося со своими офицерами в жилище своем, «освящаемом дружбою» с подчиненными. Однако в армии встречались и иные типы «распорядительных начальников». Об одном из них мы узнаем из занимательного и, невзирая ни на что, полным добродушного юмора рассказе Я. О. Отрощенко: «<…> Генерал Евгений Иванович Марков имел остистый нрав; его знали очень хорошо все командиры нашего полка. Надобно было подумать, как показать вверенные им части перед грозным лицом его и какие дать ответы перед лицом его превосходительства. Но сколько ни думали, а не знав дела, ничего не выдумали; однако же этот предварительный страх притушил враждебное пламя между батальонными командирами, и они, смиренно следуя, при мысли об Евгении Ивановиче страдали перемежающеюся лихорадкою. <…> Мне, как младшему в полку штаб-офицеру, поручено было ехать с докладом к его превосходительству, что 14-й егерский полк готов, и испросить, каким порядком прикажет его превосходительство проходить. Я сел на свою лошадь, но в это время подошел ко мне старший и потихоньку сказал, чтобы я заметил, весел ли будет генерал или зол. — Как же узнать можно это, ведь я его никогда не видал? — Когда он будет гладить шпица, то это значит, что он зол, и чтобы я был осторожен, чтобы еще более не рассердить. <…>

Подъезжая к квартире его превосходительства, я увидел через забор, что он стоит у открытого окошка; перед ним на окошке сидел шпиц, и он его гладит. Заметив это, я шевельнул шпорой лошадь мою, и она пошла полною рысью; ворота были отворены, я, подъехав к крыльцу, отдал лошадь вестовому, сам вошел в комнату, где находился генерал. Видя, что он не переменяет своего положения, я доложил спине его превосходительства, что полк готов и как прикажет проходить? "Церемониально", — загремел он на двор; я поклонился его затылку, вышел из дому, сел на лошадь и курц-галопом выехал обратно. Товарищи мои ожидали меня и, судя по погоде, которая была светла, надеялись, что и его превосходительство просветится благосклонностью.