Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века

Курукин Игорь Владимирович

По части рассмотрения важнейших политических дел ситуация и позднее не изменилась. Когда в марте 1763 года ростовский митрополит Арсений Мацеевич посмел подать в Синод письменные возражения на инструкцию о новой системе управления церковными вотчинами, сами архиереи усмотрели в них оскорбление ее императорского величества и в качестве судей постановили: строптивца «архиерейства и клобука лишить, и послать в отдаленный монастырь на крепкое смотрение, и бумаги и чернил ему не давать». Кроме того, члены Синода, решив отдать Арсения под уголовный суд, намеренно подыграли светской власти, чтобы она могла проявить милосердие. Резолюция Екатерины II от 14 апреля гласила: «По сентенции сей сан митрополита и священства снять, а если правила святые и другие церковные узаконения дозволяют, то для удобнейшего покаяния преступнику, по старости его лет, монашества только чин оставить; от гражданского же суда и истязания мы, по человеколюбию, его освобождаем, повелевая нашему Синоду послать его в отдаленный монастырь под смотрение разумного начальника с таким определением, чтобы там невозможно было ему развращать ни письменно, ни словесно слабых и простых людей».

Кстати, милость императрицы не помешала через четыре года начать новое следствие над Арсением по доносу одного из монахов. Но теперь членов

Синода для разбирательства уже не приглашали, и сама государыня с Вяземским составили обвинение: «Оный же Арсений, имея на сердце собственное и ненасытимое от монастырских имений обогащение, а не терпя о том никакого благоучреждения о взятии оных в смотрение Коллегией экономии, рассеивал, что якобы церковь разграбили, выговаривая при том, что де и у турок духовному чину лучше, нежели в России, почитая то сделанное о церковных имениях полезное, как для церкви, так и для великого числа [народа], учреждение ограблением ‹…›, каковые рассеивания открывают злостное его намерение, чтоб внушить в народе, якобы церкви гонение происходит от верховной власти, и там против оной поколебать во всеподданнической верности и усердии». К этим словам Екатерина приписала: «Сие доказывается тем, что Арсений осмелился в Николаевской пустыни читать молитвы о гонении на церковь для того, что не монахи управляют деревнями монастырскими, но Коллегия суммы отпускает на их обиход, смешивая он, Арсений, таким образом, святую веру с монаху непристойною корыстью, советывал из злобы читать молитвы о гонении церкви».

В присланном в Архангелогородскую губернскую канцелярию указе был сформулирован приговор: «Лишить его, Арсения, монашеского чина, и для снятия с него камилавки и всего монашеского одеяния призвать в Архангелогородскую губернскую канцелярию духовную персону и велеть его расстричь и одеть в мужичье платье, по расстрижении же переименовать его Андреем Вралем и послать к вечному и неисходному содержанию в Ревель, где и велеть его, Враля, содержать в тамошней крепости в одном каземате, под крепким караулом, не допуская к нему ни под каким видом, не только для разговоров, но ниже для посмотрения, никого, и, одним словом, так его содержать, чтоб и караульные не только о состоянии его, но ниже и о сем его гнусном имени не знали. Для содержания же его в караул определить тамошнего гарнизона из состоящих иноземцев».

Обычная же практика сыска выработала определенную форму приговора. Начинался он ссылкой на высочайшее повеление; далее указывалась вина осужденного, обычно в общих словах и без описания его конкретных действий или приведения «непристойных слов, о коих ее императорскому величеству известно», но зато со ссылкой на «развращенность» нрава преступника или его «непробудное пьянство». После чего обычно делался вывод, что такой-то, имярек, вполне заслужил смертную казнь или «жестокое истязание», но ради «матерного милосердия» от такого наказания освобождается и присуждается к менее жестокой каре. Приговор утверждался императрицей традиционной формулой: «Быть по сему». [724]

724

Сивков К. В.Тайная экспедиция, ее деятельность и документы. С. 108–109.

В смутное павловское царствование привычный порядок решения дел был нарушен из-за частых смен генерал-прокуроров. Рассмотрение затягивалось, что приводило узников в отчаяние. «Подходя ко мне, спрашивал г-на Макарова, кто я таков, и услушав, что я ротмистр Флячко-Карпинский, столь зверски на меня посмотрел, что едва удержался я на ногах; но кое-как ободрившись, доложил ему: „Без сомнения, кругом уже я вашему превосходительству обнесен и ничем удобнее оправдать себя не могу как всеми моими бумагами, находящимися в Правительствующем Сенате, которые, ежели удостоите вашим разсмотрением, то верно со всею любовию вашею к истине преклониться соизволите на правую мою сторону и меня избавите из сей плачевной юдоли, а поносителей моих оставите с презрением“. Что же я несчастный от него услышал? „Да, брат, твои бумаги давно уже читаны и рассмотрены. Ты не умел там жить, хотел показать себя выскочкою, всем вскружил головы, а теперь скучаешь напрасно; здесь место злачно, место покойно, квартира казенная, услуга казенная; ешь только, пей и веселись. Ты нарочно здесь посажен, чтоб успокоился, а из-за тебя уже чтоб все остались спокойными“„– такую шутку услышал от только что назначенного генерал-прокурора А. А. Беклешова ротмистр Николай Флячко-Карпинский, находившийся к тому времени под стражей уже два года. Неудивительно, что узник после этого потерял всякую надежду на освобождение и «погрузился в такую отчаянность, что ежели бы религия, а паче милость Божия не поддержала меня, несколько крат я покушался разбежаться и удариться об угол печи“. [725]

725

Флячко-Карпинский Н.Автобиографическое всеподданнейшее прошение ротмистра Николая Флячко-Карпинского // РА. 1878. Кн. 1. № 1. С. 96.

Дело Радищева дошло до палаты уголовного суда Петербургской губернии. Формально Тайная экспедиция на суде не была представлена, но судьям доставили для прочтения книгу подсудимого и его же письменное раскаяние. Судьи не вызывали свидетелей, а разбирательство свелось к ответам подсудимого на несколько вопросов. Палата сочла, что показания Радищева опровергаются его книгой, и приговорила его к лишению чинов и дворянства, отобранию ордена и смертной казни. Но по закону дворянин не мог быть казнен без утверждения приговора Сенатом и санкции императрицы, и дело перешло в Сенат. Утвердив приговор уголовного суда, сенаторы постановили: «Лишить его чинов, дворянского достоинства, исключить из кавалеров ордена святого Владимира и казнить смертью, а именно: по силе военного устава 20-го артикула отсечь голову». При этом специально разъяснялось, что писатель заслужил еще и кнут; однако, согласно «Жалованной грамоте дворянству», телесное наказание не может коснуться благородного, а потому его надлежит «до вышеупомянутого о смертной казни указа, заклепав в кандалы, сослать в каторжную работу ‹…› в Нерчинск для того, дабы таковым его удалением отъять у него способа к подобным сему предприятиям». По существу, это была отмена приговора палаты. Екатерина выслушала доклад Сената «с приметною чувствительностью»

и… приказала пересмотреть дело в Совете при высочайшем дворе. 19 августа на его заседании граф А. А. Безбородко изложил мнение императрицы, что в докладе Сената «выписаны все законы, кроме присяги, противу коей подсудимый преступником явился; причем объявил, что ее величество презирает все, что в зловредной его, Радищева, книге оскорбительного особе ее императорского величества сказано». [726] После такого напоминания Сенат приговорил Радищева к четвертованию. Екатерина заставила преступника еще две недели ждать смерти. Только 4 сентября 1790 года именной указ императрицы возгласил о милости: по случаю заключения мира со Швецией казнь была заменена Радищеву десятилетней ссылкой в Илимский острог с лишением чинов, ордена и дворянского достоинства. Николай Иванович Новиков был заточен в Шлиссельбургскую крепость уже без всякого суда. Императрица сначала планировала его «предать законному суждению», но не рискнула играть в судебный процесс: на следствии всплыл вопрос о связях русских «вольных каменщиков» с зарубежными собратьями и их попытках поставить во главе российского масонства наследника Павла Петровича. Новиков под давлением вещественных доказательств признался и в переписке с «иностранным принцем» (Карлом Гессен-Кассельским), и в попытках архитектора Баженова войти в контакт с наследником, чтобы поставить его во главе ордена розенкрейцеров. Выносить столь щекотливые обстоятельства на публичное рассмотрение государыня не могла.

726

Архив Государственного совета. СПб., 1869. Т. 1. Ч. 2. С. 737.

В итоге указ от 1 августа 1792 года объявил издателя государственным преступником и шарлатаном, наживавшимся за счет обмана доверчивых людей: «Впрочем, хотя Новиков и не открыл еще сокровенных своих замыслов, но вышеупомянутые обнаруженные и собственно им признанные преступления столь важны, что по силе законов тягчайшей и нещадной подвергают его казни. Мы, однакож, и в сем случае следуя сродному нам человеколюбию и оставляя ему время на принесение в своих злодействах покаяния, освободили его от оной и повелели запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость». Других же представителей масонства из числа московской знати Екатерина повелела отправить «в отдаленные от столиц деревни их и там иметь пребывание, не выезжая отнюдь из губерний, где те деревни состоят, и не возвращаясь к прежнему противозаконному поведению, под опасением, в противном случае, употребления над ними всей законной строгости».

«Кажнен будет жестокою смертию»

В делах и приговорах Тайной канцелярии и Тайной экспедиции угрозы «жестокой казни» встречаются часто. Петровский военно-процессуальный кодекс «Краткое изображение процессов или судебных тяжеб» гласил: «Наказания смертные чинятца застрелением, мечем, виселицею, колесом, четвертованием и огнем». Военно-уголовное законодательство точнее и конкретнее, чем Соборное уложение, определяло вид смертной казни. Артикул воинский устанавливал четвертование за злоумышление против царя и переписку с неприятелем. Повешение полагалось за бунт, возмущение или упрямство, за организацию незаконных сходбищ и собраний воинских людей, за шпионство и подачу неприятелю «изменных знаков», за призывы к сдаче крепости. Обезглавливание предусматривалось за «хулительные слова» о царе, порицание его действий и намерений.

Насколько часто они применялись? Традиционно наиболее «жестокими» временами в XVIII столетии считают петровское царствование и правление Анны Иоанновны.

Отсчет жертв можно начать с поразившей не только иностранцев, но и вроде бы привычных москвичей массовой казни восставших в 1698 году стрельцов. Предоставим слово очевидцу – секретарю австрийского посольства Иоганну Корбу:

На «первую казнь» 10 октября царь пригласил, как в театр, иностранных послов и лично комментировал им содержание приговора. «Преступники сами всходили по лестницам к перекладине, крестились на все четыре стороны и (по обычаю страны) опускали на глаза и на лицо саван. По большей части осужденные сами надевали себе петлю на шею и бросались с подмостков: в числе тех, которые искупили свое преступление смертью на виселицах, насчитали 230 человек, самих ускоривших свой конец». В заключение «представления» «благороднейшая десница Москвы отрубила топором пять мятежных голов» – Петр не мог оставаться безучастным зрителем. 21 и 23 октября стрельцов там же порядком вешали на городских стенах. Во время шестой казни, 27 октября, «все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, бывшие членами совета, собравшегося по случаю стрелецкого мятежа, по царскому повелению были призваны в Преображенское, где и должны были взяться за работу палачей. Каждый из них наносил удар неверный, потому что рука дрожала при исполнении непривычного дела; из всех бояр, крайне неловких палачей, один боярин отличился особенно неудачным ударом: не попав по шее осужденного, боярин ударил его по спине; стрелец, разрубленный таким образом почти на две части, претерпел бы невыносимые муки, если бы Алексашка (Меншиков. – И. К., Е. Н.), ловко действуя топором, не поспешил отрубить несчастному голову».

Двадцать восьмого октября казнили примкнувших к бунту священников, а «так как попы не могут быть преданы в руки палачей, то придворный шут в одежде попа исполнял дело палача, причем одному из сих несчастных накинул на шею веревку. Другому попу какой-то думный отрубил голову топором и труп взволок на позорное колесо». Само же колесование приберегли на последний день, 31 октября: «Около Кремля вновь втащили двух живых человек на колеса, изломав им предварительно руки и ноги; несчастные весь вечер и всю ночь изнемогали в невыносимых терзаниях под бременем бедственнейшей жизни и от ужасной боли издавали жалостнейшие вопли. Один из сих, младший годами, вынеся продолжительнейшие муки, полусутками пережил своего товарища. Между тем царь, роскошно обедая у боярина Льва Кирилловича Нарышкина, в кругу всех представителей иностранных держав и своих министров, долго отказывал им удовлетворить их убедительнейшим просьбам о пощаде несчастного от дальнейших мучений. Наконец, утомленный настойчивостью просителей, царь приказал всем известному Гавриле прекратить мучения живого еще преступника, застрелив его из ружья». [727]

727

Корб И. Г.Дневник путешествия в Московское государство // Рождение империи. С. 182–185.