Поярков
Шрифт:
Положили начал. Лег Кузька ничком, Пахомий ему голову епитрахилью покрыл и начал "исправу":
— Рцы ми, чадо Косьмо…
А Кузька поднял голову, говорит ему:
— Отче святой, совесть-то моя очень сумленна, — рцы ми прежде: по отлучении от великороссийские церкви принял ли ты "исправу второго чина" с проклятием ересей?
— Нет, чадо, — говорит Пахомий, — исправе второго чина и проклятию ересей аз грешный по правилам не подлежу, того ради, что и крещение имею старое и рукоположение старое.
— А где ж ты старое-то
— Да не смущается сердце твое, чадо Косьмо, ведай, яко имамы ныне архиереев древляго благочестия. Начало же сему произволению бысть сицевое.
— Ну, послушаем, пожалуй, какое тут у вас было произволение, — молвил Кузька, садясь на лавку. — Садись и ты, отец Пахомий, рассказывай, какое было произволение
— Есть, мой свет, киновия Белокриницкая. Исперва обитаема была едиными токмо мнихами, священных же особ в себе не имела, ныне же божиею к нам милостию получила архипастыря. Вси несумнящеся о сем христиане, елико обретается их в поднебесной, в том уверены. Та киновия, влекуще семя свое от древних оных кубанцев, рекше некрасовцев, зашедших туда с большим количеством народа, с женами и детьми. И тако сии вышереченные кубанцы, рекше некрасовцы, поселишася в Туречине, по реке Дунаю, и во упражнении своем занятием рыболовства…
— Да ты балясы-то не точи, говори настоящее дело. Какое произволение-то было?.. Кто тебя в попы-то поставил?
— Внимай, чадо Косьмо, дивному промышлению и не борзися… Сим бо случаем дивная вещь содеяся и памяти достойна.
— А ты лишняго-то не мели, сказывай, кто таков?
— Аз многогрешный прежде был господским крестьянином и немалое время находился приставником при псовой охоте. Обаче распалихся желанием иерейства, оставя господина, приидох к епископу нашему Софронию и молих его, да поставит мя во иерея. Он же по многом испытании рукоположи мя у единаго мужа благочестива, на пчельнике, и даде ми одикон, рекше путевой престол, и церковь полотняную.
— Так ты, попросту сказать, беглый псарь?
— Не глумися, чадо Косьмо, рцы же ми своя согрешения…
— А ведь ты мошенник, отец Пахомий! Из псарей в попы на пчельнике поставлен!.. Ай да святитель!.. Знаю Софрона-то я. Ведь это Степка Жиров, что в Москве постоялый двор в Вороньем переулке держал, что попа Егора утопил?.. Знаю, все знаю, и другого вашего пастыря знаю, Антония, что прежде Шутовым прозывался. Так ты из этаких!.. А сколько ты, собашник, христианских-то душ погубил, их исправляючи? Да знаешь ли ты, что твое место в Сибири?
Хвать его за честную браду и «караул» закричал. Левка с веревкой вбежал, скрутили попа, вытащили его на улицу, сбежался народ: кто за попа, а кто кричит: "Вези его в город!.." Кутят ему Кузька в полы-то положил: "Вот, говорит, твои прихожане!" Поглумились этак над Пахомием и пустили его на четыре стороны, а деньги и весь скарб у Левки остались.
На другой день приходит уставщик от Пахомия. — "Деньги-то,
— Эка что вздумал!.. — молвил Кузька Макурин. — Да я такого ящика пятый год добиваюсь. Пойду на Урень, — сторона глухая, народ слепой, — стану попить не хуже твоего псаря. Так ему и скажи.
Заплакал инда уставщик: за ящик-от Сафронию никак тысяча была заплачена, а теперь все пропало ни за денежку.
Вскрыли ящик: там и одикон, и полотняная церковь, и прочее, что нужно, и ставлена грамота.
— Эка умница этот Жиров! — молвил Кузька. — Не пишет примет в ставленой-то… Хоть я Пахомию во внуки гожусь, а с этой ставленой могу и Пахомием быть. Прощай, Левушка, — деньги все себе бери, с меня и ящика довольно. Вот каким попом буду, сам ко мне на исправу придешь… Приходи, Левушка: все грехи отпущу и гроша не возьму.
Так и поделились Левка с деньгами на Низ уехал, — и там расторговался. А Кузька за Пахомия и до сих пор попит…
Так вот с какими я людьми хороводился! Вот какие дела делывал! Да мало ль чего не бывало… Всего не перескажешь.
Ничего в свое время не огласилось, пред судом человеческим ничего не явилось. Но все было ясно пред неумытным судиею… И послал он мне наказание достойно и праведно. [1]
ПРИМЕЧАНИЯ
Этот рассказ произвел большое впечатление на читателей и критиков тех лет. Н. Г. Чернышевский писал о нем так: «Поярков» по своему направлению… сходен с рассказами г. Щедрина, но это не подражание "Губернским очеркам"… Г. Печерский… по всей справедливости должен быть причислен к даровитейшим нашим рассказчикам. Его "Семейство Красильниковых" произвело сильное впечатление своими чисто литературными достоинствами независимо от направления. В «Пояркове» талант его обнаружился не менее замечательным образом. По художественному достоинству этот рассказ останется одним из лучших произведений нашей литературы за настоящий год. Людей, которые могут писать очень дельные и благородные рассказы, довольно много; людей, которые могут писать произведения, отличающиеся чисто литературными достоинствами, также довольно много. Но таких, которые бы соединяли значительный литературный талант с таким знанием дела и с таким энергическим направлением, как г. Печерский, очень мало… Надобно жалеть о том, что он пять или шесть лет молчал, напечатав своих «Красильниковых». Если он опять вздумает поступить так же после «Пояркова», на нем будет тяжелая вина, которой не простит ему никто из его почитателей, — он должен писать" (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. IV, стр. 736).
1
Впервые напечатан в журнале "Русский вестник" за 1857 год, т. 7.