Пояс неверности. Роман втроем
Шрифт:
Художник Лизунов изящно привстает и делает призывный жест в сторону официантки, девушки с очень загорелым лицом.
— Посчитайте нам, любезная, — улыбается, обнажая желтоватые крепкие зубы.
Через два часа с Эвой, бывшей эстонкой, сидим в «Болоньезе» на Дмитровке и ждем огромную пиццу с названием Катманду или как там принято называть огромные пиццы, пьем красное вино из четырехугольных стройных стаканов и разговариваем. Я пытаюсь прийти в себя, ломаю сигарету в пепельнице, Эва меня успокаивает. Умеет. Она рассказывает:
— Еду вчера в такси. В кожаных прекрасных штанах своих еду и шубе. Помнишь мои кожаные штаны? Сидят как перчатка. Водитель, такой шустрый паренек в кепке, говорит: «А я вот своей бабе тоже кожаные штанцы недавно справил. И шубу не позабыл». Я ему отвечаю: «Рада за вас». А он: «Нет, ты что, не веришь, в натуре? Да бля буду, справил! Моей бабе все достается — как с куста! Бабла хочешь — как с куста! Тачку хочешь — как с куста! Шубу — как с куста! Штанов кожаных вот захотела — как с куста!» И всю дорогу он это балаболил безостановочно: «как с куста, как с куста, моя баба — как с куста». Доехали до нужного места, я спрашиваю: «Сколько вам обязана?» — а он отвечает бодро: «Двести пятьдесят рубликов — как с куста!»
— Таксисты — это да, — соглашаюсь я.
Приносят пиццу, варварски объедаю сверху сыр, помидоры и оливки, Эва радуется большому куску, следующую историю рассказываю уже я.
— Помнишь, в прошлом году снегопады были дикие, выехать на автомобиле было нереально, не ходил никакой транспорт и все передвигались пешком? Так вот, и я передвигалась пешком, так замучилась, что просто лечь в сугроб и плакать, и тут неожиданно катит одинокое такси. Ну я, понятно, к нему. Долетаю, устраиваюсь на переднем сиденье и даже как-то со стоном говорю: «Любые деньги». Таксист, такой усатый дядька, тип токаря, отвечает: «Мне лишнего не надо». И мы едем. Проезжаем мимо какой-то частной клиники, там светится огнями вывеска: «Врач-андролог». Таксист спрашивает: «Вот что ведь за ерунда такая, навыдумывали новых слов! Андролог какой-то. Терапевт — понимаю. Хирург — понимаю. Даже окулист — понимаю. Андролог — не понимаю!» Я, исполненная благодарности за чудесное спасение из снегов, приветливо объясняю: «Андролог — это специалист по болезням мужчин. От греческого слова „андрос“ — мужчина. Вот имя Андрей — означает мужественный». Ну или что-то такое говорю, вполне миссионерское. Дядька улыбается в усы и интересуется дальше: «Ага, а вот, к примеру, Павел я. Это что же такое будет по-вашему, по-гречески?» «По-гречески, — говорю, — не знаю, это вообще латинское имя, значит — „маленький“». Дядька прямо даже ехать перестал. «Что же это такое, — сердито говорит, — сразу маленький? Никто, — сердито говорит, — еще не жаловался!» И давай копаться в бардачке. Минуту копается. Две копается. Три копается. Выбрасывает оттуда какие-то странные вещи. Тряпки и полупустые бутылки, не исключено, что с горючей смесью. Коктейль Молотов-Риббентроп. Просто свирепеет на глазах, ну… Я очень испугалась. Сто пятьдесят рублей ему оставила на сиденье и выскочила. В снега.
— Так бывает, — авторитетно говорит Эва, — не договорились просто… Помнишь, у нас в школе был такой странный предмет — этика и психология семейной жизни, и мы там разбивались на пары и имитировали ссоры, примирения, выяснения отношений… Разговоры с таксистами… Слесарями домоуправления… Плохо нас научили, вот в чем дело…
Мы выпиваем красного вина из четырехугольных стройных стаканов, доедаем пиццу и заказываем кофе с коньяком. Действительно, ведь был такой странный предмет — этика и психология семейной жизни, сокращенно этика. И еще один странный предмет — начальная военная подготовка, сокращенно НВП.
Из курса НВП я запомнила: «Среди солдат бытует поговорка: себя в бою не пощади, а командира спаси», а из этики — значительно больше. Правда, преподавание такого важного для любого девятиклассника предмета велось несколько хаотично. Педагогом была назначена непопулярная учительница обществоведения, дважды разведенная сутулая женщина с нервно поджатыми тонкими губами. Таким тонким губам хорошо удаются слова со свистящими согласными, например «ссоль и ссахар по вкусссу». Такие тонкие губы обычно облизывают раз в две минуты, языком хищным, нередко раздвоенным. Да и имя педагога было какое-то непривлекательное, типа Жаклин Юрьевна Новобуева, сокращенно ЖЮН.
К организации занятий она подошла профессионально, наговаривать не стану. Более того — с большим педагогическим задором и чисто женской смекалкой.
Весь цикл из скольких-то там уроков, допустим тридцати, она разбила на две равные половины. Первую полностью посвятила чтению вслух без выражения «Плахи» Чингиза Айтматова, а вторую — разъяснению понятия «дисморфофобия». С выражением.
Именно поэтому я хорошо ориентируюсь в творчестве Айтматова и превосходно разбираюсь в видах дисморфофобий — болезненных представлениях о личном уродстве, причем конкретно какой-то отдельной части тела — ушей, носа, ну что там еще, пальцев ног.
Трудно сказать, чем именно руководствовалась Жаклин Юрьевна, методично описывая нелепые случаи увлечения девочек собственным предельно отвратительным левым глазом или подколенной ямкой, я вообще хотела сказать не об этом.
На одном из уроков тонким плачущим голосом учительница зачитала нам буквально следующее: «В один прекрасный день дисморфофобия исчезнет самостоятельно, когда мальчик неожиданно скажет девочке, что она — самая красивая на свете!..» Такое вот было дано заключение.
Долгие годы меня просто завораживала эта фраза. Дело в том, что мне никто не говорил этой фразы. Про самую красивую на свете. Всякое иное разное говорили. А вот так незатейливо — нет. Какое-то время я даже сильно расстраивалась. Потом перестала.
— Эва, — спрашиваю я бывшую эстонку, — а вот что ты желаешь услышать в свой адрес? Для полного обольщения? Какие слова тебя заставляют немедленно начать полюблять вот этого конкретного человека?
Эва задумывается. Пьет кофе с коньяком маленькими глотками. Отвечает мечтательно:
— Ты знаешь, меня всегда очень привлекают люди, которые восхищаются моими картинами и хвалят мои туфли. А также говорят: ни в чем себе не отказывай. А ты?
— Я очень уважаю, когда меня спрашивают, ела ли я что-нибудь сегодня. Наверное, потому, что я много усилий прилагаю для убеждения народа вокруг в обратном.
— В чем?
— Ну, что я в принципе ничего никогда не ем.
— А-а-а-а…
— Да. А комплименты внешности я как-то… Не особо им доверяю. Просто данность вежливости и хорошее воспитание. Еще радует признание меня хорошим собеседником. Когда просят нежно: расскажи еще что-нибудь, ты ТАК ХОРОШО это делаешь!
— Негусто, — резюмирует Эва. — Итого: чтобы произвести на тебя впечатление, нужно спросить, что ты сегодня ела и поощрять рассказывать об этом еще и еще… Хотя не самый трудный случай. Моя соседка, Таисия Львовна, обалденная красавица, обожает поговорить о своем здоровье. Спрашиваешь ее: как дела? Таисия Львовна отвечает печально: средне сегодня, тахикардия — девяносто. Она обязательно растает, если заботливо задать вопрос о скачках артериального давления в течение дня или о характере утреннего стула.
— Так-таки и утреннего стула? — удивляюсь я.
— Да, — безоговорочно подтверждает бывшая эстонка, — а вот еще одна моя знакомая, коллега по работе, обожала показывать всем свои операционные рубцы. Она перенесла порядка пяти полостных операций и каждого нового человека непременно знакомила с ними, иногда даже залезала на письменный стол, чтобы лучше видно. Как-то зашел директор, а она билась в конвульсиях, изображая спазмы при почечной колике…
Выходим на улицу. Садимся в подъехавшее такси. Водитель, похожий на Чака Норриса, если я его ни с кем не путаю, поворачивается и спрашивает, поблескивая двумя золотыми зубами в глубине рта: