Пояс неверности. Роман втроем
Шрифт:
— Скучновато оказалось в итоге, — Алеша усмехается и барабанит пальцами по столу.
Этот стол… Как долго я искала такой, подходящий к бабушкиному буфету, искала, в сущности, копию погибшего стола… Если так можно сказать про мебель. После стремительного расставания с Максимом Максимовичем я разучилась спать. Днем работала, ночью бродила по квартире. Причем читать, слушать музыку, смотреть сериалы «Скорая помощь» и «Друзья» не могла, не получалось. Ходила из комнаты в комнату, рассматривала существующие пути развития ситуации. Вообще, более всего я хотела убить себя, конечно. Это мне было бы легче всего. Даже способ выбрала, верный способ, огромная доза морфина гидрохлорида, это ерунда, что якобы невозможно завладеть такой огромной дозой. Главное, иметь разветвленную сеть друзей, и все становится значительно проще. Но как быть с Алешей, трезво думала я, куда я Алешу?.. И плакала, потому что такой хороший, хороший финал с гидрохлоридом никак не сочетался с его интересами.
В одну из таких ночей я сидела на кухне, стол стоял еще тот, бабушкин, я сидела, обрушив на него голову, занавесив все волосами. При этом я еще плакала, даже рыдала, плечи тряслись, стол содрогался, и вот на пол с грохотом, странным для такого незначительно события, упал нож. Упал очень неудачно, воткнувшись мне в босую ногу. В каком-то тягостном отупении я подняла нож и принялась методично втыкать его в свою ладонь, с тыльной стороны. Вынимала и втыкала снова. Больно сначала не было. Только потом, когда поверхности обширного стола уже не было видно из-под все увеличивающейся лужи крови, стало внезапно больно, и даже очень. Наложили одиннадцать швов, а стол я выкинула. Служебный водитель того времени с редким именем Клим вытащил его, рыча и надсаживаясь, к ближайшим мусорным бакам.
— Я вот как-то монтировала в Париже мобильные инсталляции для выставки, — говорит сидящая на полу Саша, — а один местный алжирец решил именно в эту ночь грабануть галерею. Они часто туповатые, алжирцы. Вот какого хрена можно стащить там ночью, не знаю… Так вот, монтирую это я, монтирую и вдруг слышу — дверь выламывают. Ну, я сварочный аппарат в руки, маску поглубже надвинула, выхожу встречать, изрыгая пламя… как он бежал! Как прыгал! Испугался, бедняга…
Она залпом допивает чай. Облизывает губы и говорит:
— Это я к чему, собственно. В замке кто-то ковыряется. Если что. Неужели только я это слышу?
Пауза.
— Да ладно!..
м., 29 л.
Ладно, думаю я. Пора заканчивать с рефлексией. Пора заканчивать с амплуа печального клоуна.
Просто войти и поговорить.
Мне уже предоставлена новая жилплощадь. А мелкая взята на иждивение вместо. Какое циничное благородство.
А ты как полагаешь, мой ангел?
Зря ты молчишь.
Мамочка умна и проницательна, этого у нее не отнимешь. Но лично я думаю, что это настоящее паскудство: знать все обо всем и не подавать виду. Плести интригу. Собирать пасьянс из живых людей. Рассматривать каждую карту, размышлять, ставить на место.
Удивительная низость.
А мелкая? Тут я вообще молчу. Как легко она вписалась на содержание. Пустила слезу? Или — чего там, — кажется, ее вырвало старухе на передник?
Это она умеет.
Суки. Бессовестные суки. Представляю себе их разговоры.
Они перемыли каждую мою косточку, это стопудово. Я теперь, бл-дь, как скелет в лаборантской. Белый и блестящий. Меня можно показывать школоте, дергать меня за руки и заставлять щелкать зубами, ибо челюсть у меня на пружинке. «А теперь скажи что-нибудь, дорогуша! Выдай нам еще какую-нибудь историю! Ты же забыл нам рассказать, как ты сосал хуй у взрослого мужика. Нам очень, о-очень интересно! Поведай нам, не стесняйся, класс желает знать, как все происходило!»
Слышишь, мой ангел? У меня и вправду зубы стучат.
И рука тоже дрожит. Ничего, сейчас я вам устрою. Сейчас войду и скажу что-нибудь убийственно-саркастичное. Типа того: приветствую вас, уважаемые!
Погоди, надо вставить ключ.
ж., 19 л.
Мой дорогой молескинчик, устроилась за огромным столом в кабинете Барыни и пишу настоящей ручкой с чернилами. Подумала, неужели в первый раз в жизни? В смысле, пишу перьевой ручкой? Кажется, да. У стола слева четыре ящика и справа четыре ящика, а внизу дико удобная подставочка под ноги, я даже отказалась от любимого занятия — писать на полу, валяясь на животе.
Только что наблюдала странный рассвет, больше похожий на закат. По темно-голубому небу плавно плыли странные полосатые облака. Такие, треугольниками, раздерганные на прядки — полосками-зигзагами. Розовые. Такие же розовые, как мой любимый свитер. Не знаю даже, смогу ли я надевать его снова. Сейчас я думаю, что после вчерашнего сумасшедшего дня — не захочу. Чтобы не напоминал.
Самым, конечно, замечательным событием вечера стало возвращение Любимого. Он тихонько, не желая, видимо, никого беспокоить, вошел в квартиру, воспользовавшись своим личным ключом. Подумаешь, у меня теперь тоже имеется личный ключ от Барыниной квартиры, вот он лежит, рядом с правым локтем. Точнее, тут три ключа, на связке.
Ну я понимаю, конечно, что это голимая глупость, но вот уже сколько-то часов просто не могу выпустить из рук брелок в виде маленького сердечка с эмалью, эмаль не красная, черная. Черное сердце — вроде бы несочитаемо, но стильно. Да ни при чем тут, конечно, этот брелок!..
Просто ключи ведь дают членам семьи, нет? Что скажешь, мой милый дневничок? Как жаль, что мне больше не у кого спросить. Ксюха недоступна со своим поломанным Гансом, Арине всегда было пофиг на меня, а Танька с работы пакует чемоданы, убывает в страну Португалию с газоэлектросварщиком. Знаю, что она девка душевная и отзовется, но нельзя же так наглеть с моей стороны. Садиться на шею.
А Барынин сын, кстати о членах семьи, ничего так. Точнее, он ужасно симпатичный, но я сейчас не об этом, а в смысле характера. Вчера, когда все просто хотели уже на стенку лезть из-за неловкости — ну, когда заявился Любимый, открыл рот и принялся обвинять Барыню в том, что она интриганка, а меня — вообще в чуть ли не попытке его убийства, именно Леша все уладил.
Да, про попытку убийства — реально, так и сказал, типа, с трудом спасся от верной погибели и все такое, меня сразу же затошнило, и пришлось отлучиться ненадолго. Пока обнималась с санитарным прибором, успела подумать, что все-таки Любимый красавчик — бледный, глаза горят каким-то бенгальским огнем, темные волосы расчесаны идеально. Не знаю, я думала, что не люблю его уже. Но скорее всего, это не так. Вот, обо всем этом я рассуждала в туалете, положив голову на ободок унитаза.