Появляется всадник
Шрифт:
Териза попыталась улыбнуться, но тщетно.
Домне изучал ее; солнечный свет из окон отражался в его глазах.
— Тогда возникает очень интересный вопрос. Как ты попала оттуда сюда? Как ты, дочь таких родителей, превратилась в женщину моего младшего — и, вероятно, лучшего — сына?
Она хотела ответить. И одновременно хотела поскорее закончить этот разговор о родителях. И сказала ему то, в чем не признавалась никому во всем Морданте, даже Джерадину.
— Когда отцу не нравилось то, что я делала, он запирал меня в темном шкафу и держал там до тех пор, пока
Домне долго смотрел на нее без всякого выражения, словно вся энергия жизни исчезла из его лица. Затем медленно, осторожно он повернулся. Поворачиваясь к окну, он снял ногу со скамьи, чтобы придать ей прежнее положение. Он долго примащивал ногу и наконец откинулся на спинку кресла; видимо, устраивался, чтобы вздремнуть.
После этого он взял костыли и вышвырнул их в окно. Первый вылетел нормально, а второй зацепился за раму и упал в комнату.
Так яростно, что Териза вздрогнула, Домне прошептал:
— Что же ты со мной делаешь, Джойс? Всякий, кто хоть чего—нибудь стоит в этом королевстве, страдает, а я сижу здесь калекой. Что же ты делаешь?
На это она ничего не могла ответить. Джерадин наверняка рассказал отцу все, что она узнала о намерениях короля. И добавить к этому было нечего.
Домне тяжело закрыл лицо руками, и его плечи напряглись. Но почти сразу он с силой, словно выгоняя из себя страсти, вдавил ладони в щеки; он тер их, пока его ярость не миновала.
— Примечательно, — пробормотал он, — что мы такие хорошие друзья, король Джойс и я.
Конечно, дело не в том, что наша дружба стала притчей во языцех. Это примечательно потому, что я отказывался сражаться в его войнах, отказывался дать ему хоть одного солдата. Люди считали это странным.
Неужели я считаю, что за Мордант не стоит сражаться? Ну конечно же, стоит. Неужели я не верю в Гильдию, которая превратит Воплотимое в нечто, за что стоит сражаться? Ну конечно же. Так почему я отказываюсь?
Но мне кажется, наша дружба более примечательна другим, а не тем, от чего я отказывался и от чего не отказывался в своей жизни.
— Что вы хотите этим сказать? — спросила Териза, ожидая продолжения.
— Ну… — Домне развел руками. — Просто у нас нет ничего общего. Кстати говоря, у него напрочь отсутствует чувство юмора. Он не умеет увидеть смешную сторону вещей. Он думает обо всем на своем героическом уровне. Все слишком серьезно, все — вопрос жизни и смерти. Когда спасаешь мир, не остается времени для шуток.
Териза, мне никогда не приходило в голову спасать мир. Я не тот человек, который должен спасать его. Честно говоря, я из тех, кого следует спасать. Просто не могу представить, что общего подобные деяния имеют со мной.
Ниже по реке растет тополь. Этой зимой во время снегопада он потерял ветку, и сейчас из раны струится сок. О нем надо позаботиться — срезать ветку и прикрыть ранку мхом, иначе дерево погибнет: болезни или паразиты уничтожат его. Бог это — мое дело.
У одного из наших пастухов есть овца, рожающая
Но если ты попросишь меня спасти мир, то я просто не буду знать, как.
Король Джойс знает. Или ему так кажется.
Териза подумала: вероятно, у короля Джойса и его старого друга гораздо больше общего, чем кажется Домне. Проблему может разрешить лишь тот, кто видит, в чем она заключается. Но она предпочитала Домне. Обуздывая желание разозлиться, приходящее всякий раз, когда она думала о короле, Териза спросила: — Тогда почему вы друзья?
— Не уверен, что смогу объяснить, — сказал он задумчиво. — Мы нуждаемся друг в друге.
Когда я впервые встретил его, он освободил нас от мелкого кадуольского князька, который без малого десять лет эксплуатировал провинцию Домне как свое вассальное владение. Я и не думал ни в чем отказывать ему. У меня в сердце было столько же огня, сколько у всякого молодого человека, освобожденного из рабства, которое он ненавидел, и я, казалось, готов был взяться за меч.
Но когда я повстречался с ним…
Териза, его улыбка поразила меня в самое сердце. Словно слетела ко мне с неба. Я понял, что люблю его. И что провинция Домне никогда не будет такой, какой я хотел ее видеть, если ее не защищать. И что он чего—то хочет от меня — чего—то, чего не может получить ни от кого другого.
— Чего же именно?
— Уравновешенности, — ответил Домне с достоинством. — Он нуждался в уравновешенности. Он хотел спасти мир. Ты представляешь себе, насколько это опасно? Люди, которые хотят спасти мир — и делают лишь несколько ошибок, — становятся тиранами. То, что они действительно любят и за что борются, ускользает у них из рук, и в итоге они цепляются за власть, поскольку это единственное, что им еще осталось. Такая возможность ясно читалась на его лице. Он был самым блестящим и проницательным человеком из тех, кого я встречал, — человеком, перед которым с легкостью можно рухнуть в грязь, чтобы он прошел по тебе, — и я просто не мог смириться с мыслью, что он может зайти слишком далеко и обратить все доброе, что в нем есть, в дурное.
Эта мысль озарила меня словно вспышка, словно молния. И испугала, потому что, если бы я отказал ему, он просто ускакал бы и оставил провинцию Домне защищаться от врагов самостоятельно. А мы нуждались друг в друге.
Он прискакал в Хауселдон, сияя как день, но я стоял на своем, словно у меня было право отказывать ему. «Ну, лорд Домне, — сказал он мне с улыбкой, и это разрывало мне сердце, потому что без него я никогда не был бы лордом на своей земле, — ты свободен. Во всяком случае на какое—то время. Сколько людей ты можешь дать мне?»