Пойти и не вернуться
Шрифт:
Сквозь разворошенное сено в нору пробивался робкий утренний свет и задувал ветер. Зоська вспомнила, где она, отбросила полу кожушка и попыталась вскочить, но лишь села, пригнув осыпанную сеном голову. Антона в стожке уже не было. Еще переживая свой сон, Зоська прислушалась, где-то поблизости раздавались шаги, и она тихонько позвала:
– Антон! Антоша...
– Что, проснулась? А ну вставай! Давай на зарядку!
Медленно отходя от сонного испуга, она стала торопливо собирать свои вмятые в сено пожитки, которые почти высохли, лишь юбка и
Занималось позднее зимнее утро, над поймой светало, четче обозначились тусклые, неопределенные ночью пятна, какими оказались кустарники, вдали темнела полоса хвойного леса. На покрытой свежим снегом траве стояли четыре стожка, и в одном из них Зоська узнала тот, где они вчера тщетно пытались устроиться на ночь. Возле него, подвернув рукава исподней сорочки, натирал снегом шею Антон. Как только она вылезла из норы, он смял снежок и несильно запустил в нее. Зоська невольно уклонилась, снежок мягко шлепнулся о стожок и распался.
– Быстро умываться, соня! – издали грубовато пошутил Антон. – А то разоспалась, не добудишься. Словно война окончилась.
– Вчера хорошо выкупалась, – сказала Зоська, торопливо натягивая на шерстяные чулки волглые еще сапоги.
– Вчерашнее не в счет. Кто первым снегом умоется, всю зиму простужаться не будет! А ну!
Он поддел горсть снега и, подойдя к Зоське, жестко натер ей лоб и переносицу холодным, сразу растаявшим снегом.
– Ой-ой! Не надо!
– Ничего, привыкай! Пригодится!
Зоська повязала теплый серый платок, украдкой поглядывая на Антона. Ей было немного неловко перед ним за их не совсем обычный ночлег и за свою резкость вчера, но Антон держался деловито, просто, словно они только что встретились, и это успокоило Зоську. Оба будто условились не вспоминать о ночном инциденте, делая вид, что ничего особенного между ними не произошло. Зоське, правда, это удавалось похуже, у него же выходило великолепно. Словно он и не ночевал с ней в этом стожке.
Антон подпоясал военным ремнем свой рыжий крестьянский кожушок, взыскательным взглядом сверху вниз окинул фигурку Зоськи, и в его серых глазах появилась серьезность.
– Ну как? Малость подсохла?
– Подсохла. Только вот юбка влажная.
– Высохнет. На морозе все быстро сохнет. Слушай, а пожевать у тебя не найдется?
– Чего нет, того нет, – виновато сказала Зоська. – Я же в Озерках дневать собиралась. Там бы и покормили.
– Го! Озерки еще вон где. До Озерков полдня топать надо.
– Теперь уже что! Все равно опоздала.
– А тебе от Озерков куда? – спросил он, осторожно скосив глаза.
– Дальше. В сторону Немана. Слушай, в Лунно, говорят, гарнизон? – с тревогой спросила она.
– Гарнизон, конечно. В Лунно ходить нельзя.
– Мне сказали, нельзя. А я думала...
– Нечего думать. Через Неман надо в другом месте переправляться. Тебе же сказали, в каком?
– Сказали, – рассеянно ответила Зоська.
– Вот там и переправимся. Пароль же имеется?
– Имеется, – сказала Зоська и с тревогой в голосе вспомнила: – Слушай, давай спрячем наган. Вон – в стогу. А потом заберешь, а?
– Ну придумала! Зачем прятать? Еще пригодится.
– А вдруг обыск? Ведь если найдут, все пропало. А как это Дозорцев тебе разрешил наган брать?
– Буду я спрашивать Дозорцева! Пока на плечах свою голову имею.
– Ой, боюсь я, – тихо сказала Зоська.
– Не бойся. За меня нечего бояться. Если я сам не боюсь.
– К тому же плохой сон видела.
– Ну и чудачка! – развеселился Антон. – Все равно как бабка какая. А еще студентка, в техникуме училась.
– При чем тут техникум? Просто сон плохой. Неприятный.
– Я вот никаких снов не признаю. Если бы я снам верил, давно бы копыта откинул.
– И тебе ничего не снится?
– Снится, почему. Всякое. Но я ноль внимания. Куда ночь, туда и сон.
Зоська засунула руки в маленькие карманчики куртки-сачка, невесело поглядывая вдаль, куда пролегал их путь. Все-таки было холодно, и на ветру в непросохшей одежде ее скоро стала пробирать стужа; невольно подрагивая, Зоська едва преодолевала озноб. Конечно, сны – предрассудки, но все дело в том, что в их положении эти нелепые предрассудки очень просто могли обратиться в злую действительность. Месяц назад в Селицком лесу дождливой ночью Зоське приснилось, будто ее настигает овчарка; закричав во сне, она разбудила Авдонину, с которой спала в шалаше, и та, посмеявшись над ее детскими страхами, сказала, что немцы в такую погоду в лес вряд ли посмеют сунуться. А они рано утром и сунулись, едва не захватив врасплох сонный отряд, хорошо, что мальчуган-часовой выстрелил на опушке, и Кузнецов успел увести людей за болото.
– Что сны! – со вздохом сказал Антон. – В жизни хуже бывает. Вон вчера возле уборной встречаю Куманца, писаря, говорит: «Готовься, Голубин, к бою, на гарнизон пойдем». – «На какой гарнизон?» – «На Деречин, – говорит, – полицаев выкуривать, пособлять первомайцам». Ты слышала: опять, значит, на дядю батрачить. Да еще с таким командиром!
Антон говорил расстроенно, почти сердито, и от этих его слов Зоське стало неловко за в общем неплохого, хотя, может, не видного и не всегда распорядительного нового командира отряда, который ласково называл ее дочушкой.
– Так ему же приказывают. Межрайцентр приказывает. Что он – сам все выдумывает? – попыталась она защитить Шевчука.
– Приказывают, конечно. И Кузнецову приказывали. Однако Кузнецов был такой, что где на него сядешь, там с него и слезешь. Умел отговориться, людей поберечь. А этот тюха-матюха: приказали – есть, будем исполнять. А как – у него и в понятии нет.
– Вот ты бы подсказал, – не утерпела Зоська. – Ты же опытный партизан, с самой весны в отряде.
– С весны, да. Навоевался уже – во! – отмерил он себе ладонью до шеи. – Но я что? Рядовой. Мое дело телячье.