Поющие Лазаря, или На редкость бедные люди

Полагаем, что это первая книга, посвященная Корка Дорха [1] , которая увидела свет. На наш взгляд, шаг давно назревший и своевременный. Это большая удача для языка и для тех, кто его изучает, – то, что сохранится свидетельство о людях, живших в этом отдаленном гэлтахте [2] , и одновременно небольшой образец того приятного и своеобразного ирландского языка, который был у них в ходу.

Произведение публикуется в точности в том виде, в каком мы получили его из рук автора, с той лишь оговоркой, что мы вынуждены были опустить большую его часть из-за содержавшихся там рассуждений о неподходящих вещах. Впрочем, мы с готовностью обнародуем в десять раз больше материалов, если книжка эта вызовет спрос у читающей

публики.

Само собой разумеется, что все нижеизложенное касается только Корка Дорха, и не следует думать, будто здесь говорится о гэлтахтах вообще; Корка Дорха – место особенное, и живут там люди, подобных которым нет.

Отрадно то, что автор, Бонапарт О`Кунаса, жив и по сей день, благополучно сидит в тюрьме и избавлен от невзгод жизни.

Издатель

В годину бедствий, 1941

Нам горько говорить, что вовсе не похвалу и не одобрение снискал себе ирландский народ – точнее, та его часть, которую составляют уважаемые люди с деньгами, или большие шишки (по их собственному мнению), – тем, что позволил такой притче, как “Поющие Лазаря”, оставаться непереизданной в течение многих лет, отчего не могла она попасться на глаза ни молодым, ни старикам и не было у них возможности вобрать в себя всю ту мудрость и тот заряд бодрости, которые содержит повествование о различных людях, живших на западе в Корка Дорха, – о потомках сильнейших и цвете бедноты.

Они живут там и по сей день, но не становятся многочисленней, и не расцвет, а ржавчина упадка заметны в том сладостном ирландском диалекте, слова которого бывают в их устах куда чаще, чем еда. Кроме того, эмиграция опустошает эту отдаленную область: молодежь уезжает в Антарктиду в надежде на перемену погоды и избавление от холодов и ненастья, свойственных их родным местам.

Мы рекомендуем держать эту книгу в каждом жилище и в каждом доме, где живет любовь к традициям и древностям нашей земли, ибо теперь (как сказал Стэндиш Хэйз О`Трэйди [3] ) “день близится к концу, и наш милый родной язык вот-вот вконец обмелеет”.

Издатель

Судного дня 1964 года

Все события, о которых я упоминаю в этой книге, я поместил сюда потому, что другая жизнь приближается ко мне скорым шагом, – да минуют нас несчастья, и да обойдет стороною лукавый, – и еще потому, что “никогда уже не будет нам подобных”. И потому надлежит и подобает поведать тем, кто придет после нас, о буйных разгулах и похождениях, что пришлись на наше время, поскольку не будет более на свете людей, нам подобных, и никакая жизнь в Ирландии не сравнится впредь с той жизнью, что прожили мы и которая уж не вернется.

Ирландская моя фамилия – О`Кунаса, мое ирландское имя – Бонапарт, и Ирландия – моя милая родина. Я не помню толком дня, когда я родился, а также ничего, что происходило в первые полгода, что я провел на этом свете,

но, без сомнения, я в то время уже вел какую-то жизнь, хоть сам я ее и не помню, ибо не будь меня тогда, не было бы меня и теперь, а разум приходит к человеку постепенно, как и ко всякой другой твари.

За день до того, как я появился на свет, отец мой сидел вместе с Мартином О`Банаса на крыше курятника, глядя на небо, прикидывая, какую погоду сулят приметы, и беседуя достойно и учтиво о трудностях этой жизни.

– Вот что, Мартин, – сказал мой отец. – Ветер с севера, и неприветливый вид у холмов Бьянна Бана; быть дождю до утра, и быть ночи промозглой и ненастной, и дрожать нам всю ночь в наших постелях. А вот поистине дурной знак: утки зашли в крапиву! Теперь уж нет сомнений в том, что сегодня вечером придут ужасы и несчастья в наш мир и Морской Кот вслед за ними на своих лапах, – сегодня же, с наступлением темноты, – и если только я прав, впереди у нас обоих одна лишь злая доля с этого дня и навеки.

– Вот что, Микеланджело, – сказал Мартин О`Банаса, – сказать по правде, немало слов ты сказал, и если только ты прав в том, что сказал ты, то не ложь была сказана тобой, а чистая правда.

Этой ночью в полночь в задней части дома родился я. Отец мой меня совершенно не ожидал, поскольку был он человеком простым и честным и не слишком ясно понимал обстоятельства жизни. Вид моей лысой головенки привел его в такое изумление, что он чуть было не отдал Богу душу прямо на месте, и, правду сказать, великим несчастьем для него было, что не отдал, ибо с того самого дня он ничего уже не видел в своей жизни, кроме вечных лишений, его попрекали, пинали, валяли и дергали, а уж здоровья он и вовсе никакого не видел до конца своих дней. Говорили еще, что и моя мать меня тоже совершенно не ждала, и не иначе как из-за этого люди поговаривали шепотом, что родился я вовсе не у своей матери, а у какой-то другой женщины. Но это были просто обычные соседские разговоры, да теперь их уже и не упомнишь, ибо все наши соседи уже ушли из этой жизни, “и не будет никогда им подобных”. Мне не довелось видеть своего отца, пока я не вырос большим, но это совсем другая история, и я дойду до нее в этой книге в свое время.

На западе Ирландии, в местности, называемой Корка Дорха, в местечке под названием Лис-на-Брошкин я родился той ужасной зимней ночью, да будем мы все живы и здоровы. Родился я очень молодым, мне не было даже и одного дня, пошли мне Бог здоровья; до полугодовалого возраста я ничего не разбирал вокруг себя и людей не различал. Но разум и понимание тихо, спокойно и незаметно приходит к каждому существу. И вот как-то, через год после того, я лежал на спине и поглядывал своими глазками туда и сюда, на все, что меня окружало. Сначала я заприметил свою матушку, прямо передо мной; она была женщиной крепкой, обширной, полногрудой, ширококостной, молчаливой и сурового нрава. Она редко заговаривала со мной и куда чаще крепко меня бивала, так как я орал и надрывался в задней части дома, но битье от крика не помогало, поскольку второй вопль при этом бывал еще громче, чем первый, а если мне снова доставалось после этого по темечку, то и четвертый вопль удавался мне громче, чем третий. Ну, как бы там ни было, матушка моя была женщиной здравомыслящей, мрачной и хорошо откормленной, и, ясное дело, подобной ей не будет уж никогда. Всю свою жизнь она провела за уборкой дома, за выгребанием коровьего и свиного навоза, за сбиванием масла, за дойкой коров, за ткацким станком, за чесанием шерсти и верчением прялки, за молитвой и за руганью и за разжиганием большого огня, чтобы наварить побольше картошки в предчувствии голодных дней.

Был и еще один человек в доме, у меня перед глазами, – согнутый скрюченный старик с клюкой, причем две трети его лица и грудь его увидеть было невозможно, поскольку этому мешала нечесаная, всклокоченная, серая, как овечья шерсть, борода; та крошечная часть его лица, которая была свободна от этой шерсти, была коричневой, жесткой и морщинистой, будто из дубленой кожи, и два умудренных жизнью пронзительных глаза выглядывали оттуда и смотрели на мир взглядом острым, как игла. Он жил у нас в доме, и частенько они с матушкой расходились во многих вопросах, но, разрази меня гром, поистине невероятным было количество картошки, которое он поглощал, количество болтовни, которая так и лилась из него, и ничтожность той работы, которую он делал по дому. С самого начала, в ранней моей юности, я думал, что он и есть мой отец. Помню, как-то вечером мы сидели с ним вдвоем и тихо смотрели на жаркий и яркий огонь и на котел, огромный, как бочка, в котором у матери варилась картошка для свиней; сама же она бесшумно обреталась в задней части дома. Хоть жар от огня и обжигал меня, но ходить я в то время не умел, поэтому ничего не мог поделать и терпел. Старик подмигнул мне и сказал: