Поют камни
Шрифт:
Большое войско было у Тура-хана. Много визирей и слуг охраняли покои его. Но мрачен был дворец. Не горели в нем огни, не пылал свет очага для приезжих, возле которого путник бы мог обогреться и слова приветствия сказать в знак уважения к хану и его визирям. Не заходил во дворец из страны далекой скиталец вселенной — джихан или аксакал веселый и тем более мудрец седобородый и не вел бесед с Тура-ханом.
Непроходимые леса, топи и болота окружали дворец и крепость. Черной громадой высилась она над обрывом. Страшно было и посмотреть на крепость.
Был Тура-хан маленького роста, но силы непомерной.
Тех наушников, которые о чародействе хана слухи распускали, награждал Тура-хан. Тех же, кто правду о нем в народе говорил, в подземельях гноил. Выходит, верно тогда люди шептали между собой: «Говорящий правду редко своей смертью умирал».
Никто не знал, что с наступлением ночи, когда на семь замков запиралась крепость и, как в бой, выходила охрана, в стене дворца в одном окошке башни до свету огонь горел, а Тура-хан, зарывшись в перины от страха, всю ночь дрожал. Всего он боялся: и своих визирей, и заговора их, и грозы, и молнии, и мышей.
Наутро же, как всегда, выходил к послам важный и спокойный. Принимал гонцов, беседовал с купцами.
В стороне от Тура-ханова дворца, на самом перевале Камня, где много дорог сходилось, стояла кузница одна, а за ней, как три сестры, — три избы. Жили в них три богатыря-кузнеца: Ермила, Вавила и самый молодой из них Арал. Какого племени и роду был Арал, никто не знал. Подростком малым он был, когда его кузнецы на дороге почти мертвого подобрали. Не мог рассказать парень про себя, почему на дорогу угадал.
С малых лет охотничал он с отцом, рыбачил и собирал дикий мед. Говорят, рос не по летам, а потому к десяти годам стал чисто великан. Лицом белый, чернобровый, взор мужественный и смелый. Домотканая рубаха и штаны, азямишко отцовский, лисья шапка — вот и весь наряд Арала. Таким он и у кузнецов ходил, и все же не было красивей парня во всей округе, чем Арал.
Десять годов ему было, когда он онемел. В тот год напал на его народ Тура-хан с войском. Многих в плен он взял и продал в дальние страны. Многих просто перебил. На глазах Арала конники хана отцу и матери Арала хребты переломали. И все за неповиновение хану. Затравленным медведем кричал Арал, когда он все это увидал. Конник хана ударил по голове Арала, свалил его с ног, и он упал. В груди у Арала что-то заклокотало, язык отяжелел, и с тех пор речи он лишился.
Выходили кузнецы парнишку, когда нашли его на дороге. Как родного брата приняли к себе. Даже избу ему помогли срубить, когда вырос. Научили шорному мастерству и кузнечному делу.
Жили они дружно, одной семьей. С жаром принялся парень за работу. Ковать подковы и кинжалы, шить сбруи.
Хорошо было Аралу у кузнецов, даже улыбаться стал, особенно когда Вавила за шутки принимался. Веселый был мужик Вавила. На присказульках жил. Что ни слово у него, то шутка. Бывает же такой человек! Возьмется за починку сбруи для коня, непременно проезжему скажет: «Шлея да узда — самая конская краса». Заблудившемуся путнику в лесу тоже пошутит: «Эх, и дурень! Плыли, плыли и доплыли. По бокам трясина, посередке омут». А то загадку загадает, которую и самому не отгадать: «У меня в руке метла и скоба. Кто за скобу возьмется, тот ума рехнется».
Ермила же был песельник отменный. Подпевал и Вавила ему. Ладно у них вдвоем получалось.
Все слыхал Арал, только не говорил, а если бы мог сказать, как бы рассказал про думки свои и куда его Ермилины песни зовут.
Много приходило народу к ним в кузницу. Кто просто на перепутье завернет, хоть и дальняя тропа, кто — подковать коня, кто поделку попросит сделать. Раньше-то кузнецы на все руки мастера были: они тебе и топор, и нож, и саблю, а при нужде и сбрую сошьют, чересседельник сделают.
Появились у Вавилы и Ермилы и подруги. Из дальних початков мужики жен себе привели. По веселым кузнецам и бабочки угадали. На улыбочках больше все жили. Не на печи лежали. Статные, белотелые, крепкие, они и в простых косоклинных сарафанах заглядением были.
Только одно Торе было у всех — когда ханские сборщики за кинжалами да саблями наезжали. Этим и откупались кузнецы от хана, а то бы давно сгремели, на чужую землю в цепях пошли.
Стал подумывать и о своем гнезде Арал, когда двадцатая весна над его головой прошумела. Цвести бы его красоте много лет, да шайтан Тура-хан опять на его дороге влетал. В одночасье все приключилось.
Становился Тура-хан год от года злее. Недобрые вести ему наушники приносили. Не один аул, не одно кочевье, а целыми ватагами снимались люди в лесах и уходили в степи. Ни страшные расправы, ни посулы ханские, ни речи сладкие визирей о милостях Аллаха и хана — ничто не помогало. Сборщиков мехов от хана в аулах и кочевьях убивали, отказывались дань платить хану. Богатые баи и тарханы бежали в крепость к Тура-хану просить защиты от гнева пастухов. Вот тогда и началось. Запылали кочевья и аулы. Засвистели еще больше плети, загудели горы.
Сели на коней и кузнецы. То одному селению помогут отбить скот, угоняемый конниками хана, то отстоят от огня кочевье и леса. Известно, на перевале жили, как говорят, все ветры обдувают, все вести несут.
Больше же других Аралу доводилось встречаться с лучниками хана. У Вавилы и Ермилы жены, и обе были на тех порах, Арал же один и силой крепче, хоть кузнецы по силе медведям под стать. Да и сердце у Арала рвалось больше на поединок с самим Тура-ханом, отомстить хотел за отца и мать, за бесчестие всего племени и рода своего.
Как-то раз все трое — Вавила, Ермила и Арал — собрались вечером у кузницы совет держать: как быть? Ведь гонцы хана требуют все больше и больше сабель и кинжалов. А тут вокруг перевала новые и новые кочевья поднимаются против хана. Им тоже оружие надо.
Развел костер Арал, подсели други, любили они у костра сидеть. И не знали, что беда была не за горами уж. Хорошо, что о ней люди подали весть. Принес ее старый аксакал Фархутдин.
Не заметили кузнецы, как он подошел к костру, и только когда услыхали: «Птице полет, хозяевам почет, а джигиту дорога!», оглянулись. Перед ними стоял аксакал, одетый в старый малахай и широкий пояс. В одной руке у него был посох, в другой — курай.