Поздним вечером ранней весной
Шрифт:
Пока мать полоскала, Наташка стояла в сторонке, а к проруби подходить боялась.
– Подойди, не бойся, – говорила мать.
– Не… не пойду… там кто-то есть.
– Да нету никого… кто тут есть?
– Не знаю кто. А только вдруг выскочит да и утащит под лед.
Отполоскали соседки свои простыни и рубашки, пошли домой, и Наташка все оглядывалась на прорубь: не вылезет ли кто?
Я подошел к проруби поглядеть, чего она там боялась, не сидит ли и вправду кто-нибудь подо льдом.
Заглянул в черную воду и увидел в воде два тусклых
Щука придонная подошла к проруби подышать зимним, звонким, свободным воздухом.
ШАПКА ДЯДИ ПАНТЕЛЕЯ
Всю зиму прожили вороны в грачиных гнездах.
А весной вернулись грачи. Тут-то и начался на старых березах крик да грай.
– Прочь! – кричали грачи.
– Это мы строили! – врали вороны.
В одном месте, над старым кладбищем, случился настоящий бой. Вороны и грачи сталкивались в воздухе – перья прочь!
– Правы грачи, – ворчал дядя Пантелей. – Вороны – воры. Вон как она, жизнь, устроена. Один – строил, другой – живет. Я – за грачей! Они любят свои старые гнезда. Вот я, например. Дай мне новую шапку – ни за что не возьму. Я к своей старой шапке привык. Так и грачи: Подавай им старое гнездо.
– Верно говоришь, Пантелеюшко, верно, – согласилась Орехьевна. – Только у тебя шапка и вправду на воронье гнездо похожа. Пора бы уж сменить.
– Ни за что! – кричал дядя Пантелей. – У меня новых шапок два сундука! Дети и внуки из города привозят. А на кой мне новая шапка? Да мне моя шапка дороже, чем гнездо грачу! Я в этой шапке сорок лет торчу! Я ее на голове сорок лет верчу!
ДОЖДЬ В МАРТЕ
Всю ночь держался мороз. За крыши держался, покрытые снегом, цеплялся за сосульки, да не удержался. Сорвался с крыши, укатился в северные овраги.
И сразу потекло все кругом – потекли сосульки, поползли с крыш снежные шапки. Появилась оттепель.
В поле снег пока не поплыл, но вздрогнул и вздохнул. А в лесах закапали с елок мутные капли – настала мартовская капель.
Только облака мартовские, еще серо-снежные, еще ледяные, не таяли никак, держали в себе холод, равнодушно плыли над подтаявшей землей.
«У вас там тает, а нас это не касается. Мы – облака морозные, зимние».
Но тепло от земли тянулось к облакам, и понемногу закапало с их краев пухло-серых. Начался пухлый и серый дождь.
– Ох, косточки ноют, – говорила Орехьевна. – Ох, ломят. К весне и я растаю вместе со снегами. Растаю, растаю, как снегурочка.
– Какая уж тут снегурочка! – смеялся я. – Самая настоящая Бабушка Мороз.
– Не говори, аньдел мой, не смейся. Что-то на сердце тянет, что-то там тает, чего-то не хватает.
– Эй, Орехьевна! – крикнул с улицы дядя Агафон. – Поедешь на рынок-то?
– А как же, аньдел мой? Картошку-то надо продавать! Иди-ко помоги мешки таскать.
Загрузили мы в сани два мешка картошки, отправилась Орехьевна на рынок в район.
– Ох, тает все, тает, – говорила Орехьевна. – Вот и мы с тобой скоро растаем. Растаем, растаем, Агафоша.
Не спеша тянула Тучка сани по раскисшей дороге, а навстречу им промчался конь именем Гром.
ВИСЯЧИЙ МОСТИК
Неподалеку от деревни Лужки есть висячий мостик.
Он висит над речкой Истрой, и, когда идешь по нему, мостик качается, замирает сердце и думаешь: вот улетишь!
А Истра внизу беспокойно течет и вроде подталкивает: хочешь лететь – лети! Сойдешь потом на берег, и ноги как каменные – неохотно идут, недовольны, что вместо полета опять им в землю тыкаться.
Вот приехал я раз в деревню Лужки, и сразу пошел на мостик.
А тут ветер поднялся. Заскрипел висячий мостик, закачался.
Закружилась у меня голова, и захотелось подпрыгнуть, и я вдруг… подпрыгнул, и показалось – взлетел.
Далекие я увидел поля, великие леса за полями, и речка Истра разрезала леса и поля излучинами-полумесяцами, чертила по земле быстрые узоры. Захотелось по узорам полететь к великим лесам, но тут послышалось:
– Эй! (По мостику шел какой-то старик с палкой в руке.) Ты чего тут прыгаешь?
– Да летаю.
– Тоже мне жаворонок! Совсем наш мостик расшатали, того гляди, оборвется. Иди-иди, на берегу прыгай!
И он погрозился палкой.
Сошел я с мостика на берег.
«Ладно, – думал я. – Не все мне прыгать да летать. Надо и приземляться иногда».
В тот день я долго гулял по берегу Истры и вспоминал зачем-то своих друзей. Вспомнил и Леву, и Наташу, вспомнил маму и брата Борю, а еще вспомнил Орехьевну.
Приехал домой, на столе – письмо. Орехьевна мне пишет:
«Я бы к тебе прилетела на крылышках. Да нет крыльев у меня».
ГЕРАСИМ ГРАЧЕВНИК
– Герасим Грачевник грачей пригнал! – закричали на улице соседские ребята, и я выскочил на крыльцо – поглядеть, в чем дело.
По дороге ходили грачи – прилетели наконец.
А никакого Герасима видно не было. У нас и в деревне-то нет ни одного Герасима.
Это день сегодняшний так назывался – Герасим Грачевник. Не какой-нибудь понедельник или четверг, а – Герасим. Весь день – и раннее утро, и будущий вечер, и небо, и лужи на дорогах, и подтаявший снег, – весь день был Герасим. А взошедшее солнце было его головой.
Грачи походили по дороге и полетели к березам, где остались у них прошлогодние гнезда.
Не знаю: почему это грачи так любят березы? Наверное, тянет их, черных, светлая кора. И ведь не только грачей тянет к березам. А иволги-то? А чижи? Да и меня-то самого тоже тянет к березам.
Заведу-ка я себе ручного грача и назову его – Герасим.
СОЛОВЬИ
В тумане ольховый лес.
Глухо в лесу, тихо.
А я бегу – боюсь опоздать на утренний клев.