Поздним вечером ранней весной

Коваль Юрий Иосифович

Ссохлось озеро Киево. Морщины островов и заливов раскололи водное зеркало. Почти все чайки ушли на вольные места, а многие стали жить на земле, на пашне.

«Киево» – это, конечно, необыкновенное слово. Слово еще осталось.

Остались на озере и редкие чайки.

С последними чайками остались и мы.

ТРИ

СОЙКИ

Когда в лесу кричит сойка – мне кажется, что огромная еловая шишка трется о сосновую кору.

Но зачем шишке об кору тереться? Разве по глупости?

А сойка кричит для красоты. Она думает, что это она поет. Вот ведь какое птичье заблуждение!

А на вид сойка хороша: головка палевая с хохолком, на крыльях – зеркала голубые, а уж голос, как у граблей – скрип да хрип.

Вот раз на рябине собрались три сойки и давай орать. Орали, орали, драли горло – надоели. Выскочил я из дому – сразу разлетелись.

Подошел к рябине – ничего под рябиной не видно, и на ветках все в порядке, непонятно, чего они кричали. Правда, рябина еще не совсем созрела, не красная, не багряная, а ведь пора – сентябрь.

Ушел я в дом, а сойки опять на рябину слетелись, орут, грабли дерут. Вслушался я и подумал, что они со смыслом трещат.

Одна кричит:

«Дозреет! Дозреет!»

Другая:

«Догреет! Догреет!»

А третья кричит:

«Тринтрябрь!»

Первую я сразу понял. Это она про рябину кричала – мол, рябина еще дозреет, вторая – что солнце рябину догреет, а третью не мог понять.

Потом сообразил, что сойкин «тринтрябрь» – это наш сентябрь. Для ее-то голоса сентябрь слишком нежное слово.

Между прочим, сойку я эту заприметил. Слушал ее и в октябре, и в ноябре, и все она кричала: «Тринтрябрь».

Вот ведь глупая: вся-то наша осень для нее – тринтрябрь.

БОЛЬШОЙ НОЧНОЙ ПАВЛИНИЙ ГЛАЗ

Бывают в августе душные вечера.

Ждешь восхода луны, но и луна не приносит прохлады – тусклая восходит и вроде

теплая.

В такие вечера приходит ко мне в избушку большой ночной павлиний глаз. Он мечется у свечки, задевая лицо сухими крыльями.

Пожалуй, он не видит меня и не понимает, откуда я взялся, что делаю тут и зачем зажигаю свечу.

Он летает над свечой, как хозяин, а я боюсь, что опалит крылья. Но поймать его никак не могу. Да и в руки его брать отчего-то боязно. Как это так – взять вдруг в руки жаркие, да еще на крыльях, глаза!

Я задуваю свечу, и уходит в окно большой ночной павлиний глаз искать другие окна и свечи.

Из моей избушки далеко ему лететь до открытых окон, и не видно никаких огней – только душная луна над лесом.

ПРО НИХ

Отгорел закат, кончилось ячменное поле, отстали от меня ласточки-касатки, когда я подошел к незнакомой деревне.

Смеркалось.

Печальной показалась мне деревня. Я шел по улице, а не встретил ни души. Присел на крылечке какого-то дома передохнуть, а никто и не выглянул в окно. Тут я увидел, что почти все окна заколочены, а на дверях висят замки и замочки. Люди из деревни ушли.

«Зачем это? – думал я. – Зачем ушли? И куда? Наверно, в город. Вот чудаки – думают, что в городе жизнь лучше, а ведь это не так. Буду новую книжку писать – обязательно напишу про эту деревню».

– И про нас напиши! – послышался вдруг близкий и хриплый голос.

Я вздрогнул.

– Юра, Юра, про нас напиши, – снова явственно проговорил кто-то.

Голос слышался за углом дома.

Я заглянул за угол – никого не было. Лежали перевернутые козлы, стоял под засохшей яблоней сломанный стул, валялась безногая кукла.

Обошел дом вокруг – никого не встретил.

Совсем стемнело – стало мне не по себе, и я ушел в поле.

– Напишу, – крикнул я напоследок, – обязательно про вас напишу!

Вот я и написал про них, а кто они такие – не знаю.