Поздний развод
Шрифт:
– Мистер Кедми, мистер Кедми, она в саду на опушке. Она ожидает вас.
Мы дружески пожали друг другу руки.
Но сначала я, как и обещал, должен был повидаться с доктором. Огромная чистая комната была залита светом. Несколько мужчин и женщин порознь сидели и смотрели телевизор, расположившийся посреди комнаты, телевизор тоже сходил с ума – так, по крайней мере, мне показалось. Тут же у меня появился собственный гид – он хватает меня за руку и тащит за собой в маленькую боковую комнату.
Запах медикаментов.
– Спасибо, дальше я справлюсь сам.
Все залито ярким светом, синие отсветы моря заполняют окна. Молодой врач лежит на кушетке, закрыв руками глаза. Он лежит не шевелясь, спит, окруженный сумасшедшими, что не мешает моему добровольному гиду, одному из его пациентов, встать прямо над ним и разбудить его.
– Пришел Кедми, мистер Кедми, доктор, это мистер Кедми… он пришел навестить свою мать.
– Свою тещу, – шепчу я. На то, что доктор спит, мне совершенно наплевать.
Молодой врач убирает руки с лица и улыбается мне. Глядя ему прямо в глаза, я напоминаю ему, кто я.
– Я к миссис Каминке, доктор. Ее зять. И прежде всего хотел бы узнать, как она?
Не переставая улыбаться, доктор спрашивает:
– Ее муж тоже здесь? Он пришел вместе с вами?
– Нет, он придет послезавтра. Но он уже в Израиле, это верно. Впрочем, я вижу, вы уже в курсе…
– Мы знаем все, – тут же объявляет мой гид. – Она рассказывала нянечке… они будут разводиться… – Глаза его сверкают.
– Все верно, Ихзекиель, все так. А теперь оставь нас ненадолго одних.
Но нет такой силы, которая способна была бы сдвинуть его с места. Сейчас он уже хочет узнать содержимое пакета, который я держу в руках.
– Что вы там принесли? Конфеты?
– Позднее, Ихзекиель, позднее…
Но он хочет знать, что в пакете.
– Что там? Что там?
– Там кое-что для собаки.
Лишь после этого яростный блеск его глаз понемногу стихает. Он начинает жевать собственный язык, голос у него меняется, и он начинает шататься, словно какая-то машина работает у него внутри. Туда-сюда, туда-сюда…
– Это для собаки, – бормочет он, – это для собаки…
– Ну, а теперь хватит. Ихзекиель, довольно.
Не вставая с кушетки, доктор пробует успокоить его:
– Почему ты больше не посылаешь писем премьер-министру, Ихзекиель? Почти год, как ты больше не пишешь ему. Иди сюда. Сядь за стол, я дам тебе сколько хочешь отличной почтовой бумаги со штемпелем нашей больницы…
– Ничего, если я поговорю с ней? Она… она… она?..
– В какой она форме? Определенно в неплохой. На прошлой неделе она слегка простыла, но сейчас ей уже лучше. Она ждет вас, ваша жена звонила два часа тому назад. Она сейчас там, за коттеджем. Ихзекиель, подойди ко мне…
Доктор поднялся со своего места и по-медвежьи обнял старика.
Я вышел из комнаты и пошел вниз по тропе, ведущей к опушке. Снова увидел я одинокого великана с его соломенной метлой точно на том же месте, где я оставил его, мне показалось, что он поджидал меня. А потом я увидел и ее среди высоких деревьев – она что-то поливала из шланга. На голове у нее была широкополая шляпа из соломы. Едва я направился к ней, я услышал рычание, доносившееся, как мне показалось, прямо из-под земли. Она повернула голову в мою сторону, и я увидел, как сверкнули ее глаза – словно капельки дождя на ветру. Я продолжал неуверенным шагом приближаться к ней, не зная, привязана ли ее собака, – при моем последнем посещении пес набросился на меня, и я, джентльмены, спрашиваю вас: кто из адвокатов согласился бы работать в подобных условиях?
Я никогда не понимал, что с ней такое, да, по правде сказать, и не пытался. Не уверен, что это знала даже Яэль: в этой семейке умели прятать свои секреты. И по судебным разбирательствам я знал, какую невероятную чушь могли нести все эти знаменитые психиатры, и знания эти никак не повышали моего доверия ни к ним, ни к их экспертизам. В последние годы я с удовольствием отказывался от визитов к ней, как правило, мы с Гадди ожидали где-нибудь неподалеку, пока Яэль отправлялась навестить ее. И похоже, ей и на самом деле стало лучше, если теперь они предпочитали лечить ее водной терапией вместо электрошока. Ясно было, что и самой ей нравилось ходить со шлангом возле больших деревьев, которые турки не успели спилить во время Первой мировой войны, щедро поливая все, на что падал ее взгляд. Она уже вылила на землю больше воды, чем во времена Всемирного потопа, и если бы ее шланг был чуть подлиннее, она стала бы не задумываясь поливать Средиземное море.
Я пробирался к ней сквозь кустарники, держа в одной руке документы о разводе, а в другой – два бумажных пакета, которые почти превратились в один. Если собака набросится на меня, я брошу ей тот, что с клубникой. Требовалось специальное разрешение Министерства здравоохранения, чтобы ему разрешили находиться в больнице. Я обратил на этого пса внимание с первой минуты, когда Яэль привела меня, чтобы познакомить со своими родными. Он был еще щенком, но я сразу заявил, что ему нужен либо персональный психоаналитик, либо пуля в голову, причем первое он может получить только в Америке. Самое смешное, что мое заявление они сочли одной из моих шуток. Узнать, шутка это была или нет, мне предстояло в ближайшие минуты. Лохматый ублюдок, помесь немецкой овчарки с бульдогом и еще черт знает с чем, медленно встает на ноги, грохоча своей цепью, которая, как мне хотелось бы верить, другим своим концом закреплена на чем-то более солидном, чем трава.
– Алло!.. Это я, – с фальшивой бодростью объявляю, останавливаясь и помахивая папкой с документами, после чего продолжаю осторожно продвигаться вперед и вновь замираю, не доходя нескольких футов до пса. Который на меня не глядит, но всем своим видом показывает – он знает, что я тут.
После того как я женился на Яэли, я некоторое время пытался называть свою тещу мамой, но это желание прошло у меня довольно быстро. Вместо этого я иногда ее целовал, от случая к случаю. Мне кажется, что после свадьбы я один был обескуражен.
Она отключает шланг при помощи заглушки и, согнувшись, продирается сквозь заросли, чтобы закрыть кран, после чего направляется ко мне. На ней просторная хлопчатобумажная блуза, которую Яэль купила ей в прошлом году, на ее сильных ногах – крепкие фермерские башмаки, неприбранные светлые волосы окружены странным светом, оттеняющим ее загорелое, в веснушках лицо, придавая ему даже некоторую игривость. В минуту, когда все они в один голос заверили меня, что малышка вылитая копия бабушки, они похитили ее у меня.