Поздний развод
Шрифт:
Я их знал. «Все хорошо, все хорошо. Не горячись… ты прав»… Она готова поговорить со своим отцом. Не исключено, что завтра она отправится туда сама. Это даже лучше. Если ты появишься там один… мы же знаем, какой ты заботливый…
Они знают.
На выходе из тюрьмы дежурный потребовал, чтобы я предъявил ему разрешение на выход. Покинуть это заведение труднее, чем попасть в него. Я потратил пятнадцать минут на то, чтобы разыскать клерка, владевшего необходимым штемпелем. Но тут же был перехвачен начальником тюрьмы, старым пронырливым педерастом, усвоившим иронический тон при разговорах с адвокатами. «Эй, парень! Что происходит? Почему мы не получаем здесь от вас никакой помощи? Вам, похоже, неинтересны наши проблемы. Кажется, что вы проглотили свои золотые языки, а, парень? Давай-ка пошли со мной. Я покажу тебе художества одного грабителя, который, надеюсь, обосновался здесь надолго. Я говорю тебе – это гений. Этот засранец изумителен, сам увидишь».
Отвертеться от него было нелегко.
А потом нужно было спуститься по склону горы к морю, миновав лес и вырулив на побережье неподалеку от нефтеперегонного завода. Моя машина – моя единственная помощница, моя любовь, моя надежная подруга и настоящее произведение искусства – пронесла меня в считанные минуты над землей, словно у нее были волшебные крылья. Мне нипочем были крутые повороты, серпантинами изрезавшие полгоры, наплевать мне было на вагонетки с гравием у меня над головой, что неслись по эстакаде до самого Акко, откуда рукой подать было до меловых утесов на границе с Ливаном, – прекрасная панорама, разворачивавшаяся передо мною. Это была Галилея, и она летела мне навстречу, наполняя легкие свежим весенним воздухом до того самого момента, когда колеса автомобиля пронесли меня мимо зубчатых стен бывшей рыцарской цитадели, где в случае остановки я мог бы получить бесплатный обед у моей матери, если бы хоть на минуту мог забыть о другой женщине.
Не Яэли…
Скажу положа руку на сердце – я не только никогда не изменял Яэли, но даже не помышлял об этом, но… в разных местах знал нескольких женщин, готовых разделить, скажем так, мои проблемы. Они работали в ресторанах, в кафе, они трудились в офисах, юридических конторах и судебных учреждениях, среди них были и мои коллеги… Время от времени встречаясь с ними, мы обмениваемся парой слов… ничего не значащими намеками, в которых при желании можно расслышать обещание… все это туманно, и почему-то всегда волнует женщин не меньше, чем просто притязание… я думаю, что эта атмосфера готовности любовной интриги дает пищу воображению и делает нас соучастниками какой-то игры… мечты о любви… самой любви. Ресторан с прозрачными толстого стекла стенами расположен на оживленной магистрали рядом с заправочной станцией, за ним, через дорогу, – завод керамики, а дальше море. Некогда здесь было место, где я дожидался Яэли в те первые годы, когда она приезжала повидаться со своей матерью, предпочитая, чтобы я при этом не присутствовал. Именно тогда я заприметил ладненькую официанточку и запомнил ее странно меня взволновавшую походку – медленную и вызывающую. Здесь ли она сейчас? У хозяина ресторана я делаю заказ, а пока что начинаю звонить в контору.
– Ваша жена дозвонилась до вас?
– Я говорил с ней, да. Есть ли какие-нибудь новости? Ты все еще, наверное, сидишь возле обогревателя? Что? Пришел чек? Повтори, я не верю собственным ушам. Сколько? Сто тысяч? Отлично. Отнеси его в банк. Что? Сначала я должен расписаться на обратной стороне? Тут ты права. Тогда спрячь его в ящик стола и запри на ключ. Скоро я вернусь и заберу его… Что? Когда это будет? А с чего это вдруг ты спрашиваешь?
Это выяснилось тут же. Явно стесняясь, она спросила, не позволю ли я ей уйти сегодня пораньше… Пасха совсем скоро, и ей хотелось бы помочь по дому.
Я великодушно разрешил. Думая при этом, сколько я сэкономлю на электричестве. А потом еще раз детально объяснил, куда именно положить чек и как закрыть ящик. После чего все внимание обращаю на тонкие лодыжки, приближающиеся ко мне. Да еще на красоту широко открытых глаз, взгляд их устремлен на меня, я чувствую, что она вспомнила обо мне, и хотя это мне льстит, я все-таки предпочел бы не видеть, как поднос с моим ужином выпадет из ее рук.
Наконец-то я смогу хоть что-то поесть. С утра рот был заполнен лишь болтовней. В ресторане я – единственный посетитель, а потому без зазрения совести начинаю ее гонять – за солью, за перцем, за чистой вилкой, и все для того, чтобы лишний раз насладиться ее животной грациозностью и тем, как она заливается краской смущения, возвращаясь. Неужели она испытывает возбуждение – я не говорю уже о желании, – разглядывая мою морду, или она принимает меня за крупную шишку? Эта мысль меня забавляет. Каждый день ты страдаешь от собственных вожделений, никогда не думая о тех, кого они заставляют страдать. В конце концов она садится рядом, целомудренно скрестив ноги. Мы одни – если не считать музыки, доносящейся из приемника, я режу мясо, но не свожу глаз с ее белых рук, я пожираю их взглядом, я съел бы ее всю, выпил бы и высосал до последней капли, в ту минуту, когда я жую хлеб и запиваю его водой, я ощущаю всю ее и понимаю, что она уже сдалась и я могу сделать с ней все, что хочу. Я хочу кофе, и она идет за кофе. Потом я хочу газету, и она приносит мне газеты, а потом она застенчиво теребит свой передник и спрашивает, можно ли прибрать за столом. Прибирая, она наклоняется так, что мне полностью видны ее груди, на которые, увы, у меня нет сейчас времени.
Киссинджер обедает тоже, он обедает перед очередной деликатной миссией. В его визите на Ближний Восток его окружает стая остающихся невидимыми репортеров. В ресторане было бы совсем тихо, когда бы шум проносящихся по скоростному шоссе машин не заставлял вибрировать стеклянные стены. Что человеку нужно для счастья… море, весна и эта вот чашка ароматного кофе… На какое-то краткое мгновение я вырубился. Сто тысяч ожидали меня в ящике стола, мой маленький убийца будет твердо держаться в суде, следуя моим указаниям, опирающимся на гениальную стратегию, даже на расстоянии убедившую его бельгийского дядю. Мое настроение резко пошло вверх. Я потребовал сигару и еще кофе. Почему бы и нет? Я заслужил их. Мои глаза увлажнились. Поднявшись, я потрепал ее по плечу. Я почувствовал нарастающий прилив щедрости. Все было хорошо. Пригласив владельца ресторана, я потребовал счет. Я оплатил его, добавив сверхщедрые чаевые, и уловил ее молчаливую благодарность.
На часах – десять минут четвертого. Легкий ласкающий бриз. Обычно в это время я звоню домой, чтобы убедиться, что Гадди уже вернулся из школы цел и невредим, но сегодня с меня хватило всех этих назидательных штучек – я обречен на них, но не сейчас, когда ветерок с моря ласково обвевает меня. Медленно я бреду к своей машине. Торговец клубникой установил свой лоток неподалеку, и я купил у него для старой женщины целый пакет, чтобы доставить ей хоть какую-нибудь радость – боюсь, единственную, которую ей придется сегодня от меня принять. Проверил, не спустили ли шины, не торопясь, плавно подкачал их, сел за руль, думая о детях, оставшихся дома, и чувствуя, как всего меня переполняет любовь к этой маленькой и нелепой стране. И трогаюсь с места.
Неспешное движение вдоль побережья выводит меня на дорогу, ведущую к больнице. Она петляет мимо коттеджей, окруженных просторными газонами. Тонкая линия, разделяющая группы строений в стиле бунгало и территорию сумасшедшего дома, чисто условная и заканчивается у ворот, где, как точка в конце строки, маячит нелепая фигура сторожа – бывшего обитателя здешних мест, скорее всего из реабилитированных чудаков. На нем шапка с козырьком, к груди приколота жестяная бляха, в кобуре – пистолет без патронов, что не удивительно: в этой стране каждый третий – либо полисмен, либо охранник, либо секретный агент – и все при оружии. Я торможу, нажимаю на гудок и чуть наклоняю голову, пряча лицо, – может быть, он примет меня за врача и откроет ворота, избавив меня от необходимости прошагать пешком не менее километра, но страж ворот стоит на своем посту бдительно и непоколебимо, не желая поступиться для меня хоть толикой своего величия. «Открой ворота, ты, идиот», – шепчу я. Но все тщетно – не трогаясь с места, он жестом показывает, где расположена стоянка, и у меня мелькает мысль, что если патроны у него все-таки есть, он, при случае, без раздумья один из них потратит на меня.
Не так уж много психушек довелось мне посетить, но если, Яэль, у меня когда-нибудь поедет крыша – найди мне местечко вроде этого, ладно? Абсолютная тишина, едва уловимый шепот прибоя и белые коттеджи в окружении зеленеющих газонов. Здесь тюрьмы возводят среди лесных массивов, а оградой домов для умалишенных служит белая полоса прибоя, набегающая на прибрежный песок. Сумасшедшие заслужили у родины привилегию доживать свои дни в красивейших ландшафтах Израиля – и это, кажется, единственный пункт, с которым согласны все.
Медсестра в белом быстрой походкой движется по тропинке и исчезает вдалеке. Я тоже иду по тропинке, может быть даже той же самой, и внезапно натыкаюсь на великана, одиноко стоящего в зарослях. Я не обижен ростом, но рядом с ним кажусь карликом. В руках у великана – метла из соломы, которую он при моем появлении вскидывает на плечо. Похоже, что он ошеломлен. Я улыбаюсь ему великодушной улыбкой и прибавляю хода, оставляя его стоять с разинутым ртом, из которого бежит на грудь струйка слюны, и мне кажется, что удивление его не было бы большим, окажись перед ним вместо меня автомобиль стоимостью в миллион долларов. Маленькая группка пациентов расположилась на веранде ее домика, я словно в трансе, не перестаю улыбаться. Старик в белом комбинезоне вскакивает со своего стула. Он узнает меня. Несколько месяцев тому назад мы дружески поболтали с ним о сходстве и различии между Бегином и Саддамом.