Поздний звонок
Шрифт:
Глава 8
Тень
1
В соседнем номере наконец-то выключили радио. Свечников стал задремывать, когда в дверь постучали. Он сел на кровати, вдел ноги в ботинки и лишь потом сказал:
– Входите. Не заперто.
Вошла Майя Антоновна.
Вскоре на столе были разложены открытки, письма в длинных заграничных конвертах с едва заметными следами отлепленных марок, фотографии молодых людей в купальных костюмах. На открытках были красивые иностранные города, снятые преимущественно летом. Изредка попадались пейзажи.
– Наш кружок, – докладывала Майя Антоновна, – ведет переписку с семью зарубежными клубами, в основном, конечно, из социалистических стран. Этой осенью Центральный совет в Москве по всем показателям должен присвоить нам статус клуба.
Свечников делал вид, что ему это очень интересно.
– И о чем вы пишете?
– Рассказываем о нашем городе, о природе края, о культурных достижениях. Многие кружковцы собирают открытки, марки, переписка дает им возможность пополнять коллекцию. Вообще эсперанто сближает людей, в прошлом году я побывала в международном эсперантистском лагере – они ежегодно устраиваются в Крыму под эгидой ЦК ВЛКСМ, и моей соседке по бунгало один венгр на эсперанто признался в любви. Теперь она собирается за него замуж.
Нашлась и фотография этой счастливой пары. Они смирно стояли на фоне волейбольной сетки, девица прижимала к груди большого надувного крокодила.
– Это при том, – сказала Майя Антоновна, – что языком она тогда владела плохо. Сами видите.
– Что я вижу? – не понял Свечников.
– Что она плохо знает эсперанто. Хуже всех в лагере.
– Каким образом я могу понять это по фотографии?
– По крокодилу. У нее же крокодил.
– И что?
– Как? – изумилась Майя Антоновна. – Вы не знаете про зеленого крокодила?
– Не знаю.
– Это старинная эсперантистская традиция. Разве в ваше время ее не было?
– Нет.
– А что значит на эсперанто слово крокодили, знаете?
– Может, раньше и знал, но забыл. Столько лет прошло.
– Оно означает «глупец, дурачок». Заменгоф придумал его в шутку, и оно привилось. В каждом эсперантистском лагере обязательно есть надувной крокодил. На вечерней линейке его вручают тому, кто в этот день сделал больше всех ошибок в разговоре. Специальные люди ходят по лагерю и подслушивают, а потом выносят решение.
– Мудро, – оценил Свечников и встал. – Давайте прогуляемся по городу.
Уже на улице он спросил:
– Вы мне подарили брошюру, автор – Варанкин. Вам что-нибудь про него известно?
– К сожалению, ничего. Спрашивала Иду Лазаревну, она сказала, что не хочет о нем вспоминать.
– Почему?
– Не знаю. Вероятно, что-то личное. Я должна была найти к ней подход, но не смогла, – повинилась Майя Антоновна.
Впервые Свечников увидел его в Доме Трудолюбия, на занятии руководимого Варанкиным кружка для начинающих. Большую часть присутствующих составляли новички, поэтому начал он с Вавилонской башни. Гомаранисты поминали ее постоянно, левые – в символическом смысле, правые – в прямом. Последние утверждали, что земной Эдем, где волк возлежал рядом с ягненком, никуда не делся даже после того, как Адам и Ева были оттуда изгнаны, но исчез в момент вавилонской катастрофы, засыпанный обломками рухнувшего столпа. Разделение языков сделало невозможным его дальнейшее существование.
От причины Варанкин перешел к следствиям. Прозвучала длинная фраза на немецком.
«Чувствуете? – спросил он. – В этом языке ясно отпечаталась душа немца, музыканта и философа, но одновременно грубого солдата, тевтона. А вот речь британца…»
Последовало несколько слов на английском.
«За ними, – констатировал Варанкин, – вырисовывается сухая, чопорная фигура англичанина, коммерсанта и мореплавателя, который знает, что время – деньги, и стремится как можно короче выразить свою мысль. А теперь вслушаемся в божественные звуки испанского языка…»
Варанкин задумался, но единственное, что ему удалось выудить из памяти, было: «Буэнас диас, сеньорита».
В группе студентов кто-то прыснул. В ответ сказано было, что для анализа химического состава воды вовсе не нужно черпать ее ведрами, достаточно капли. В любой, самой незначительной реплике отражается душа языка, а в языке – душа народа. Эсперанто вобрал в себя черты всех основных языков Европы, каждый европеец найдет в нем что-то родное для себя: француз, итальянец, испанец – знакомые корни, немец – способ образования сложных понятий путем соединения слов, поляк – ударение на предпоследнем слоге, русский – свободный порядок слов в предложении. В то же время ни один из национальных языков никогда не станет международным из-за присущего всем нациям тщеславия.
«А латынь?» – робко спросила какая-то девушка.
Варанкин с удовольствием принялся объяснять ей, что да, латынь обладает кое-какими достоинствами нейтрального языка, но можно ли составить на ней такую, скажем, простейшую фразу: «Вынь из кармана носовой платок и вытри брюки?» Нельзя, потому что древние римляне брюк не носили, карманов у них не было, и носовыми платками они не пользовались. На латыни можно сказать только «вынь» и «вытри». А что? Чем?
К концу первого занятия прошли алфавит и записали десятка два слов. Забегая вперед, Варанкин упомянул, что суффикс – ин в эсперанто обозначает существо женского пола: бово – «бык», бовино – «корова», патро – «отец», патрино – «мать».
Вот тогда-то в заднем ряду и поднялся Даневич. Варанкин поначалу не узнал его из-за темных очков.
«А что, собственно, мешает, – спросил студент, – заменить слово патрино словом матро? Оно куда понятнее любому европейцу».
Этот невинный, казалось бы, вопрос привел Варанкина в ярость. «Вон отсюда!» – заорал он.
Студент пожал плечами и вышел, хлопнув дверью.
«То, что предлагает этот якобы наивный молодой человек, – в гробовой тишине заговорил Варанкин, – для нас, товарищи, абсолютно неприемлемо. Эсперанто – не машина, где вместо одной детали можно поставить другую, технически более рациональную. Это живой организм, в нем любой удаленный член можно заменить только протезом. А как бы ни был хорош протез…»
Позже выяснилось, что Даневич явился на занятие в расчете завербовать какого-нибудь легковерного новичка в организованную им университетскую группу идистов. Так называли себя сторонники языка идо. В 1907 году француз де Бофрон создал его на основе эсперанто, в котором, как он полагал, слишком много логики и мало живого чувства, не хватает исключений, одухотворяющих самый бедный естественный язык, ведь исключение из правила – не ошибка строителя, но с умыслом оставленная пустота в кирпичной кладке, вмурованный в нее глиняный кувшин, без чего стена остается глухой, не способной рождать эхо в ответ на человеческие голоса.