Поздний звонок
Шрифт:
– Ты когда приезжаешь? – спросила дочь.
Он назвал день, время прибытия, номер поезда и вагона.
– Я встречу тебя на машине, – сказала она.
– Не нужно. Я сам.
– Нет, я встречу. Пока.
– Пока.
– Мне не нравится, как ты со мной прощаешься. Ну-ка, поцелуй меня.
Свечников поежился. Казалось, это у нее от матери. В последние недели та знала единственный способ защититься от подступающего ужаса. «Поцелуй меня! Поцелуй меня!»
– Целую, – сказал он и повесил трубку.
– Для начала, – с ногами усевшись на стуле под табличкой «Шапки просятъ снимать», заговорил Даневич, – хочу задать один вопрос. Знаете ли вы, что Заменгоф дважды выдвигал проект радикальной реформы эсперанто? А то гомаранисты это скрывают.
– Дальше, – предложил Свечников.
– Известно ли вам, что его проект во многом совпадал с идеями де Бофрона?
– Ты обещал один вопрос, а это уже второй.
– Не второй, а вторая половина первого, – нашелся Даневич. – В общем, объясните мне, если сможете, почему Заменгоф не принял идо, в котором воплотились его собственные идеи.
– Потому что эсперанто – не машина, где одну деталь можно заменить другой. Это живой организм. Допустим, тебе не нравится, что у тебя глаза разного цвета. Давай один выколем и вставим стеклянный, того же цвета, что и другой. Будешь красавчик. Согласен?
Даневич поморщился.
– Вы говорите словами Варанкина. Это схоластика, дело проще. К тому времени, когда недостатки эсперанто стали очевидны, Заменгоф полностью подпал под влияние своего ближайшего окружения и стал марионеткой в руках этих людей. Большинство из них – евреи. Они не желали расстаться с еврейской монополией на право контролировать международный язык, а через язык – всё остальное.
– Ты сам-то разве не еврей?
– Именно поэтому никто не заподозрит меня в предвзятости.
– Всё? – спросил Свечников. – Больше ничего не хочешь сказать?
– Хочу. Дело вот в чем… Вчера в Стефановском училище стрелял не только курсант. Он сидел возле прохода, а один выстрел раздался у окна.
– У какого?
– Если считать от сцены, то у самого дальнего.
– И кто там стоял?
– Варанкин.
– И он стрелял в Казарозу?
– Нет.
– В кого тогда?
– В меня.
– Чего-чего?
– Варанкин целил в меня, но промахнулся и попал в нее. Она – случайная жертва.
Свечников покрутил пальцем у виска.
– Дело ваше, – без обиды сказал Даневич, – можете не верить, но это правда. У него был с собой револьвер.
– Ты его видел?
– Нет, но не из пальца же он выстрелил! Курсант начал лупить из нагана, он и воспользовался случаем.
– Погоди! Как он мог стрелять в тебя, а попасть в нее, если ты сидел сзади, а она была на сцене?
Даневич покачал головой с той ненаигранной солидностью, право на которую получает человек, недавно смотревший в глаза смерти.
– Когда Казароза поднялась на сцену, я подошел ближе, чтобы лучше видеть, но сесть не успел. В момент выстрела я находился между ней и Варанкиным.
– Как же ты заметил, что стреляли от окна?
– Попов мне потом сказал.
– Он видел, как Варанкин достал револьвер и выстрелил?
– Я этого не говорил. Попов заметил вспышку возле того окна, где стоял Варанкин. А стрелять ему имело смысл только в меня.
– Из-за того, что ты идист?
– Ну, из-за этого он бы на такое не решился. Есть причина более веская.
Даневич вынул из портфеля и протянул Свечникову тонюсенькую, в десяток страниц, брошюру в обложке оберточной бумаги.
– Статья Заменгофа в переводе и с комментариями Варанкина. Прислал наш товарищ из Москвы.
– Фамилии Варанкина здесь нет, – посмотрев, сказал Свечников.
– Ну, разумеется. Как скромный ученик великого Ла Майстро он указал ее на последней странице.
В качестве автора на обложке указывался только Заменгоф. Ниже – название: «Основы гилелизма».
– Это религия, которую он придумал, – пояснил Даневич. – Я тут отметил самые важные места. Начните с них, для разговора нам этого хватит.
Пока он закуривал, Свечников прочел первый отчеркнутый абзац:
«Ни сионизм, ни либерализм, ни марксизм никогда не уничтожат еврейского вопроса, если не будут уничтожены основа и корень этого проклятого вопроса – ложно-национальная каменная скорлупа, которая обрекла нас быть мумифицированным трупным остатком жившего в отдаленной древности народа. Вот уже 2000 лет она не дает нам подвергнуться естественной эволюции всех других народов, держит нас вечно между небом и землей, не давая нигде прирасти к почве, обрекая быть навеки чужим, всюду проклинаемым, не растворяемым и не растворяющимся инородным телом в живом организме всех народов и стран. Единственный способ разбить эту скорлупу – выйти прямо на почву нейтральную, ту, на которой рано или поздно сойдутся все народы…»
– Дальше можете пропустить, – разрешил Даневич. – Смысл в том, что евреи должны объявить себя не евреями, но в то же время и не подделываться под представителей других наций. Им нужно принять новую религию – гилелизм.
– Что это такое?
– Что-то вроде выжимки из всех религий, названа по имени какого-то раввина Гилеля. Он жил чуть ли еще не до Рождества Христова. Его учение состоит из трех пунктов. Первый: миром управляет Бог. Второй: Его повеления человек слышит в голосе собственной совести. Третий: сущность этих повелений в том, чтобы поступать с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой. Кто согласен признать эти три пункта, тот и есть гилелист. Просто, как мычание.
«Поскольку, – мимоходом прочел Свечников одно из тех мест, которые ему позволено было пропустить, – по слабости человеческой абстрактные идеи слишком легко забываются, если они не обставлены осязательными формами, новой религии нужно придать известную внешность – создать гилелистский Синод, учредить обряды, построить храмы».
Отсюда звездочка отсылала к подстрочному примечанию:
«Роль священнослужителей или жриц в таких храмах могли бы исполнять молодые красивые женщины, обладающие приятным голосом и владеющие эсперанто (прим. Варанкина)».