Шрифт:
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Белая Фекла, ворожея и ведьма, как-то осенним утром родила крылатую мышь, и всякий опознал в новорожденном чертово дите. А Ермил, немой и безногий, сын Феклы, закопав у помойки погань, повесился.
В ночь на Катеринин день, когда по давнишнему заведению девушки отгрызают ветки и с ветками в зубах ложатся спать, чтобы видеть во сне суженого, среди жестокой бушующей метели загрохотал внезапно гром в небе. А блаженненькую Аленку, дочь старшего железнодорожного рабочего, нашли на рассвете в городском саду опозоренную и мертвую с веткою
На Николу показались в дымных облаках три радужных солнца вкруг люто-морозного солнца. И эти три явившиеся солнца легли на город немым гнетом.
– Огневица, ишь болезнь-то какая, чего уж нам-то простым гадать.
– Не каркай, все под Богом ходим, все у Бога равны.
– Да я что, мое дело – сторона, о. дьякон намедни на ектенье поминал!
Шептались и перешептывались о тревожных вестях… И уж смутно чувствовалась беда, она стояла на пороге и только ждала положенного ей часа.
– Китаец, тысяча-миллионная армия, прет на Россию прямо с туркой.
– Господи, силища-то!
– А наши, нешто промашку дадут?
– Известно, одно сказывают: бор с ними.
– Пропащая наша жизнь, вот что!
На ночь тщательно открещивали окна, за лампадкою крепко дозор держали.
– Вот что скажу тебе, Макарьиха, давеча Авдотья сказывала, у купца Подхомутова нечистого из стола кликали.
– И-и! Что ты?
– Вот тебе крест, Царица Небесная! Авдотья баба продувная, да и сама Подхомутиха не отпирается: предстал он синий о шести лапах.
– Упаси нас, Владычица! То ли еще будет!
– Пропащая наша жизнь, вот что!
Нехорошие сны видели. Снилась церковь Нового Спасителя будто на Пасху и без икон, а в церкви будто удавленник безногий и немой Ермил, сын Феклы, ходит и христосуется. Снился какой-то мальчик распухший, в занозах весь, кувыркается по столу.
– Сказывал мне солдатик один, столовер, – шамкал сторож при железнодорожных мастерских Семен, – дедушка, мол, напасть на всю Россию идет: расщепился на Москве царь-колокол на мелкие осколки и каждый осколок в змея обернулся, и уползли змеи под колокольню Ивана Великого. Колокольня качается, а как грохнет и разлетятся сердца человеков, и наступит всеобщее скончание живота.
– Чего не наскажут, умора и только! Перво-наперво производная сила, а все прочее – пристройка. Отречемся от старого мира…
– Ты у мене глотку подерешь, церемониться с вашим братом не станут, живо в часть, бунтовщики!
«И вообще, – говорилось в полицеймейстерском приказе, – если явится необходимость, то без всяких послаблений будут приняты меры к потушению солнц, о которых злонамеренные лица распространяют слухи и мутят мирное население».
Но радужные солнца не пропадали, нет-нет да и показывались на небе вкруг люто-морозного солнца.
Жизнь шла своим чередом.
Никогда еще по округу не видели такого дорода, не запомнят такого урожая, как летошний. Мельницы без устали нагружались и перемалывали отборное зерно. По скрещивающимся железнодорожным путям подвозили и увозили во все концы доверху переполненные вагоны всяким зерном и мукою. Ходко и бойко шла торговля, и покупатель был сходный.
В Рождественский сочельник укокошили Белую Феклу. И словно камень свалился с сердца. Старые люди обмывались на Крещенье в прорубях студеною крещенскую водою, в домах омелили углы и двери крестиками. И все пошло по маслу.
Подоспела весна, ранняя и теплая. Зазеленели на Пасху сады и взошла озимь, сильная и крепкая.
На Красную горку заиграли свадьбы.
Кое-кто даже Белую Феклу добром вспомянул.
– Ништо, жить бы да жить старухе, зря загубили душу!
Начались постройки новых домов: с торжественным водосвятием закладывались крепкие фундаменты, и со дня на день, громоздясь все выше и выше уносились леса об-бок тесовых крестов, осенявших будущее жилище.
На отдание Пасхи немало нашумел архиерейский пожар, из загоревшейся архиерейской бани вынесли обгорелый труп игуменьи Богодуховского монастыря, а преосвященный долго не мог выходить на богослужение по случаю ожогов.
Подмигивали и посмеивались.
Было и уныние.
– Черт крест украл, крест – чертов, – шамкал сторож при железнодорожных мастерских Семен.
А солдатик столовер подподдакивал:
– Занял беспятый храм и престол Божий. Сквернит шишига дароносицу, плюет в чашу. И люди причащаются не кровью Христовой, а слюною Дьявола, и едят не тело Христово, а пакости Дьявола.
– Пропащая наша жизнь, вот что! – заключили слушатели.
После теплого цветистого мая наступила летняя жара. Стала засуха и не один дождик не напоил жаждущих иссыхающих полей и запыленных лугов и зачервившихся садов.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В красный купальский полдень ударил на Соборной колокольне торопящий набат: в городе вспыхнул пожар.
С разных концов загорелись целые улицы, битком набитые рабочим людом и всякой беднотою. Маленькие деревянные домики и несуразно громоздкие неуклюжие ночлежные дома занялись, как сложенная в кучу труха. Выбивалось пламя и пропадало в гигантских веретенах пыли. Пыльные веретена неслись по городу и вертелись. И словно чья-то рука пряла удушливую огнисто-серную пряжу в раскаленном без единого облачка небе. Врасплох застигнутые, метались люди с отнявшимся языком и дико, по-звериному кричали. И когда засвистел в урочный час фабричный свисток, каким чужим он был среди свиста огня и одиноких, как свист, резких криков о пощаде, о милосердии, чтобы детей спасли, чтобы добро уберечь…
Выносили иконы, верили: иконы заступятся и оградят от беды.
А пламя, крадучись и зудя, пробиралось в потайные уголки и, взлетая, обнимало все новые, еще целые жилища. Пыльные веретена, синие в вечернем свете, неслись по городу и вертелись. И словно синий огненный бурав сверлил тяжелый воздух, вздувающееся зарево, вздрагивая, разлилось над городом, над торчащими черными трубами пожарищ.
Горели железнодорожные мастерские и нефть.
С какой-то яростью, с каким-то ужасом, будто травленные, выскакивали горящие паровозы из своих железных стойл. И по всем путям свистели они отрывистым сухим свистом. И что-то вздыхало и шипело жутко и зловеще под их раскаленными колесами.