Пожирательница грехов

Этвуд Маргарет

По петляющей дорожке мы спускаемся с холма и решаем подойти к его дому. Мы видим отсюда квадрат фасада, белеющий в полумиле от нас, на диком берегу. Это определенно его дом, на карте отмечено. Идти легко, но только на первых порах: широкая неровная тропа, разломанный асфальт — то ли остатки дороги, то ли ее начало. На краю острого откоса, густо усыпанного листвой, свисают, грозя обвалиться, развалины замка — в год отваливается по камню. Он обожает башенки, он находит тропинку вверх, кривую, словно каракули, — ее проложили дети, по самой грязи.

Он поднимается боком, точно рак, выдалбливая землю ботинком.

— Сюда! — кричит он сверху. Я мешкаю, а потом начинаю забираться

наверх. Он протягивает мне руку, до него несколько футов, но тут сплошная земля, я иду вбок, хватаюсь за торчащие корни и карабкаюсь. А если бы сейчас шел дождь?

Он вырывается вперед, ему не терпится. Дорожка в зарослях — словно тоннель, она ведет к пролому в крепостной стене. Я иду на звук, шорох, треск, глухую поступь. От сада остался один скелет: кирпичные бордюры — вместо клумб сплошная трава, несколько розовых кустов пытаются еще покрасоваться, но заражены тлей, а все остальное уже смирилось. Я наклоняюсь к розе — лепестки-сердечки цвета слоновой кости коричневеют по краям, я чувствую себя узурпатором. А он прошел под аркой и исчез.

Я нагоняю его в главном внутреннем дворике. Тут все осыпается: лестницы, крепостные валы, зубчатые стены. Все так разрушено, что трудно сориентироваться, чем были раньше эти груды мусора.

— Наверное, это был очаг, — говорю я. — А это главные ворота. Мы, верно, зашли сзади. — Почему-то мы говорим шепотом. Он отбрасывает в сторону обломок камня; осторожней, прошу я.

Мы поднимаемся по разрушенной лестнице в главную башню. Темень почти непроницаемая, полы земляные. Но, должно быть, люди все равно приходят сюда — вон старый мешок, какая-то одежка. Внутри мы не задерживаемся: я боюсь потеряться, хотя вряд ли, главное — не терять его из виду, а то не дай бог положит мне руку на плечо, и я испугаюсь. И еще я не доверяю замку: мне кажется, в любую минуту он обвалится на нас, стоит только громко засмеяться или оступиться. Но мы выходим целые и невредимые.

Мы проходим через ворота под уцелевшей аркой из норманнского кирпича. За воротами еще один внутренний дворик, шире предыдущего, и он окружен стеной, мы ее видели снаружи и вломились. В этом дворике есть деревья, самым молодым лет сто, листва темная, как на гравюрах. Должно быть, кто-то приходит сюда и скашивает траву она короткая и ровная, как ворс. Он ложится на траву и увлекает меня за собой, и мы лежим, опираясь на локти, озираемся. Фасад замка сохранился лучше, даже можно представить, как когда-то здесь жили реальные люди.

Он ложится и закрывает глаза, приставляет ладонь ко лбу козырьком. Он бледен, и я понимаю, что он тоже устал: мне-то казалось, оттого, что я без сил и он в этом виноват, он сам устать не может.

— Я хотел бы иметь такой замок, — говорит он. Когда ему что-то нравится, он хочет этим владеть. На мгновение я представляю, что это действительно его замок: он жил здесь всегда, и в склепе стоит его гроб, не дай бог попаду в ловушку и останусь тут с ним навсегда. Если бы прошлой ночью я выспалась, я бы смогла себя напугать, но сейчас не могу и ложусь на траву подле него, гляжу на деревья, ветки колышутся на ветру, и оттого, что я устала, каждый листик прорисован до кристальной чистоты.

Я поворачиваюсь и смотрю на него. За эти дни я не узнала его лучше — наоборот. Я вижу каждый волосок на его коже, каждую пору, другая планета, но он не стал ближе — он дальше, как луна, куда вы наконец опустились. Я отодвигаюсь, хочу разглядеть, а он думает, я ухожу, и ложится на меня, чтобы удержать. Он целует меня, кусает за нижнюю губу, и когда мне становится слишком больно, я отстраняюсь. Мы лежим рядом, оба мучаясь от неразделенной любви.

Это перерыв, перемирие,

оно не может длиться долго, и мы оба это знаем. Между нами было слишком много разногласий, расхождений во мнениях, как мы это называли, но дело даже не в этом: то, что для него — надежность, для меня — опасность. Толи мы не выговорились, то ли наоборот: невозможно выразить на языке то, что нужно сказать друг другу, мы перепробовали всякие. Я вспоминаю старый фантастический фильм про существо из иной галактики, что встречает людей после многолетних мытарств и сигналов через космос, но люди уничтожают его, потому что не понимают. Вообще, это скорее передышка, чем перемирие, мы как те комики из черно-белого кино, что колошматят друг друга, потом падают и после паузы вновь подымаются, чтобы продолжить. Мы любим друг друга: что бы это ни значило, это правда, но у нас неважно получается. Для одних это талант, для других — как наркотическая зависимость. И я думаю, приходили ли сюда вообще, когда он был жив.

Прямо сейчас это не любовь, не гнев, не обида, это замешательство, подвешенное состояние, даже страха нет, это как на банкетке перед кабинетом зубного. Но я не хочу, чтобы он умер. Я ничего не чувствую, я, чья-то версия бога, хочу, чтобы он существовал, прямо сейчас, на этой пустой лужайке возле замка с неизвестным названием, в этом чужом городе, где мы очутились лишь потому, что умершие для него реальнее живых. Несмотря на ошибки, я хочу, чтобы все оставалось как есть: я хочу удержать все это.

Он садится: услышал голоса. Пришли две девочки, с корзинками через руку — будто на пикник или просто поиграть, они идут к замку. С любопытством смотрят на нас и решают, что мы не опасны. “Бежим в башню”, - говорит одна, и они убегают, исчезая между стен. Для них замок — обычные задворки.

Он поднимается, стряхивая с себя траву. Мы еще не посетили дом, но время есть. Мы находим тот же пролом в стене и ту же тропку и соскальзываем на уровень моря. Солнце уже переместилось по небу, за нами смыкается сплошная стена зелени.

Все-таки его дом далеко от города. Проселочная дорога заканчивается, дальше мы пробираемся по каменистому берегу. Наступил отлив: огромная бухта простирается, куда ни кинь взор, сплошная равнина грязи, если не считать узенькой илистой речушки, что течет неподалеку. Сухая прибрежная полоса сужается, исчезает, нас выдавливает за линию отлива, мы перебираемся через скользкие груды лиловых и коричневых камней, мы шлепаем по грязи, вязкой, как загустевшие сливки. Вокруг слышится странное чмоканье — это лопается и высыхает на солнце грязь. Еще тут летают чайки, и ветер клонит прибрежный хилый выцветший камыш.

— Как он вообще тут ходил? — удивляется он. — Представь еще, что он пьяный и стоит глубокая ночь.

— Наверное, дальше есть дорога, — говорю я.

Наконец мы у дома. Как и повсюду в этих местах, дом огражден стеной — заслон от волн, когда наступает вода. Дом, прижатый к утесу, покоится на сваях: каменный крашеный дом с двухъярусной верандой, огороженной тонкими перилами. В доме не жили много лет: одно окно разбито, а перила разваливаются. Двор зарос сорняком, но, возможно, так было всегда. Я сижу на стене, болтая ногами, а он обходит дом, заглядывает в окна, в уборную (она не заперта), под навес, где прежде, верно, держали лодку. Не хочу на это смотреть. Могилы надежно засыпаны землей, замок древний, как дерево или камень. А этот дом недавний, в нем еще почти живут. В окно я увижу стол с неубранными тарелками, или дымящуюся сигарету, или только что сброшенное пальто. Или разбитую тарелку: судя по всему, они часто ссорились. Она никогда не приходит сюда, и я знаю почему. Он ее не отпустит.