Познание России. Заветные мысли (сборник)
Шрифт:
Близок был к Менделееву Максимов — художник-передвижник. Максимов был малообразован, не мог разбираться в вопросах научных, сложных, общественного порядка, и все же Менделеев много с ним говорил, строил грандиозные планы экономического переустройства нашей страны и, как поэт, мечтал о ее счастливой будущности. Максимов, вспоминая разговор Дмитрия Ивановича, будоражил свою кудрявую голову и говорил: “Вот, батюшка, что Дмитрий Иванович говорит… ой-ой-ой, куда тебе!”
Вопросы искусства были близки Менделееву в такой же степени, как и вопросы науки, а народное начало, вложенное в его натуру, находило отзвук в содержании искусства передвижников, с которыми он часто общался».15
Минченков Я. Д. Воспоминания о передвижниках.
Л., «Художник РСФСР», 1959, с. 68, 69.
«Вот на кафедре показалась какая-то бородатая фигура, она устанавливает большие
Первое время, с непривычки или от сравнения с другими профессорами-говорунами, нами овладевает какое-то чувство неловкости. Лектор растягивает как-то своеобразно фразу, подыскивая слово, тянет некоторое время “э-э-э…”, вам даже как будто хочется подсказать не подвертывающееся на язык слово, но не беспокойтесь, оно будет найдено, и какое — сильное, меткое, образное. Своеобразный сибирский говор на “о”, все еще сохранившийся акцент далекой родины! Речь течет дальше и дальше. Вы уже привыкли к ней, вы уже цените ее русскую меткость, способность вырубить сравнение, как топором, оставить в мало-мальски внимательной памяти след на всю жизнь. Еще немного, и вы, вникая в трудный иногда для неподготовленного гимназией ума путь доводов, все более и более поражаетесь глубиной и богатством содержания читаемой вам лекции. Да, это сама наука, более того — философия науки говорит с вами своим строгим, но ясным и убедительным языком. Вы начинаете любоваться мощною, напоминающей микеланджеловского Моисея, сумрачно-грозной фигурой. В ней хорошо все: и царственно широкий лоб мыслителя, и сосредоточенно сдвинутые брови, и львиная грива падающей на плечи шевелюры, и извивающаяся при покачивании головой борода, по поводу которой как-то сам собой выскакивает в памяти отрывок стиха: “Косматой трясет бородой” — или отрывок о Зевсе, Нептуне или другом олимпийце, герое из испаряющейся из нашей головы греческой или латинской поэзии. И когда этот титан в сумрачной аудитории, с окнами, затененными липами университетского сада, освещаемый красноватым пламенем какой-нибудь стронциевой соли, говорит вам о мостах знания, прокладываемых через бездну неизвестного, о спектральном анализе, разлагающем свет, доносящийся с далеких миров, быть может, уже потухших за те сотни лет, что этот луч несется к Земле, — нервный холодок пробегает по вашей спине от сознания мощи человеческого разума. Вы содрогаетесь от прикосновения к вечным тайнам, к бесконечности…»16
Яковлев В. А. Памяти Д. И. Менделеева. «Природа в школе.
Отдел химии», 1907, № 3, с. 166–168.
«Во время моего студенчества мне удалось слушать двух выдающихся лекторов химии: профессора Горного института К. Д. Сушина и Д. И. Менделеева.
К. Д. Сушин был замечательный лектор. Он читал лекции, так сказать, руками. При громадном экспериментальном таланте он жил в лаборатории и дышал лекциями. Перед глазами аудитории проходила бесконечная серия опытов; мы все видели своими глазами, щупали своими руками, нюхали, пробовали на вкус. Мы “вкладывали персты в раны”, мы знакомились с природой. Его постоянными сотрудниками были великолепная коллекция всяких образцов, все, что могло чему-нибудь нас научить, как-то: для ядов — крысы, мыши; для демонстрации противогнилостного влияния древесного угля он притащил на лекцию труп кошки, положенный им заранее в древесный уголь. Фактическая сторона неорганической химии врезалась в память слушателей на всю жизнь. Ее нельзя было не знать.
Теории химии он не придавал никакого значения и ее не читал.
Слушая Сушина, я увлекался в то же время “Основами химии” Д. И. Менделеева и решил его послушать в университете, пробравшись туда “зайцем” (допуск в университет посторонних лиц строго преследовался в то время). В середине года я слушал у него лекцию о воде, так медленно излагал он свой курс. Ни одного опыта. Ни одной цифры. Его двухчасовая лекция в “Основах химии” занимала всего несколько строчек. Но всю лекцию Менделеев учил нас, как надо наблюдать явления обыденной жизни и как их понимать. Я вышел очарованный. Да, это учитель. Он передавал своим ученикам свое умение наблюдать и мыслить, чего не дает ни одна книга. Вот два антипода лекционной системы. Оба таланты, но талант Д. И. Менделеева как учителя мыслить был исключительный.
Подойдите к этим двум лекторам с часами в руках. Талантливое изложение К. Д. Сушина данной главы потребует, скажем, два часа времени. А сколько на это употребит Д. И. Менделеев? Он сам этого не знает. Циркуляры, программы, часы, оплата втискивают обоих этих лекторов в одну рамку, и вот здесь причина бесконечных споров о числе часов, необходимых для прохождения данного курса. Педагоги, делающие из инженеров Коробочку с двадцатью местами ручного багажа, боятся чего-нибудь не досказать студенту в школе, не додать ему рецептов на всю жизнь и не думают совсем о том, что все, что знает человечество, написано в книгах, и надо облегчить инженеру только чтение этих книг, а для сего он должен знать только математику, физику и химию. Остальное приложится само собой. В жизни, во время службы в заводе, он прочитает все, что ему надо, продумает, соберет новейшие достижения науки и техники и выйдет безбоязненно из самых трудных положений; он будет великолепным инженером при одном условии, однако, что вы не убьете в нем интереса проделать всю эту работу двадцатилетним пребыванием в школе, на положении малолетнего, не имеющего своей воли.
Сказанное приводит меня к выводу, что строгая регламентация числа часов для отдельных предметов высших учебных заведений не нужна. Высшие учебные заведения могут специализироваться, смотря по местным условиям и потребностям в инженерах данной специальности и даже исходя из личного состава преподавателей. При наличии среди преподавателей таких учителей, каковым был Д. И. Менделеев, программа и распределение числа часов факультета может быть резко нарушена. И в этом есть логический смысл. Когда Д. И. Менделеев учил химически думать, он делал не только свою работу, не только работу всего цикла химических наук, но работу всего естественного факультета. Таким лектором в С.-Петербургском политехническом институте по механике был В. Л. Кирпичев. Его аудитория, вмещавшая 800 чел., была всегда полна. Почему? Да потому, почему была полна и аудитория Д. И. Менделеева. Это тоже был учитель думать, как должен думать механик. Попредметная специализация высших учебных заведений будет для России при нашей бедности профессорами только выгодна»17.
Грум-Гржимайло В. Е. Собрание трудов. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1949, с. 224, 225.
«Как лектор Менделеев оставил во мне и многих моих товарищах неизгладимое впечатление. Неизгладимость эта обусловливалась, с одной стороны, обаянием научного авторитета творца периодической системы, с другой стороны — исключительностью тех условий, при которых Менделеев читал нам лекции в конце весеннего семестра, но главным образом зависела она от поразительного лекторского таланта покойного. Некоторые из нас увлекались способом изложения А. А. Маркова (профессор Петербургского университета, известный математик), каждым словом как бы заколачивавшего гвоздь за гвоздем по одной прямой линии, с которой он не давал сходить истине. Другие наслаждались изящною, стройною и спокойно-мелодичною речью К. А. Поссе (профессор математики), которого слушали даже иные юристы, не понимавшие зачастую содержания его лекции, но проникавшиеся их “музыкальностью” и “убедительностью”. Третьих привлекал О. Д. Хвольсон (известный физик), замечательно ясно и просто излагавший то, что казалось таким трудным и запутанным, умело подчеркивавший существенное и манивший в дебри дальнейшего изучения предмета. Но громадное большинство нас отдавало пальму предпочтения Дмитрию Ивановичу, который обладал прирожденным даром захватывать аудиторию и мощно властвовать над нею.
Трудно отдать себе отчет в том, чем достигал он этой власти над нами. Одно можно сказать с достоверностью — не внешними приемами, которые всем: и интонациею, и жестикуляциею, и построением речи — были далеки от того, что считается отличительными чертами настоящего оратора.
По интонации речь Менделеева была незаурядною и разнообразною, но интонация эта не столько стояла в тесной внутренней связи с содержанием, сколько зависела от настроения Дмитрия Ивановича и от отклонений от параллельности хода речи и хода мыслей.
Иногда мысли Дмитрия Ивановича так быстро сменялись одна другою, так бежали одна за другою, что слово не могло поспеть за ними, — и тогда речь переходила в скороговорку однообразного, быстрого ритма на средних нотах. А иногда словесное выражение мыслей не приходило сразу, и Дмитрий Иванович как бы вытягивал из себя отдельные слова, перерывая их многократными “мм… мм… как сказать” и произнося их медленно на высоких, тягучих, почти плачущих нотах, — и потом внезапно обрушивался отрывистыми низкими аккордами, бившими ухо, как удары молотка. Будь я музыкантом, я, думается, мог бы положить лекцию Менделеева на музыку, — и любой из тех, на чью долю выпало счастье его слушать, безошибочно узнал бы звуки этого мощного голоса, переходившего от ясно слышного в последнем углу аудитории шепотка к громоподобным возгласам.