Позывные дальних глубин
Шрифт:
С кораблём творилось что-то невероятное: кренометр то и дело зашкаливало, а пузырёк дифферентометра так ошалело гулял по изгибу стеклянной трубки, будто норовил выскочить наружу. И хотя все движимое на борту лодки было закреплено, уложено и завязано по-походному, что-то постоянно срывалось со своих мест, летело по отсекам, громыхало и таранилось в борта и переборки. Люди выбились из сил, находясь на боевых постах по тревоге. Тускло горевшие в отсеках аварийные плафоны постоянно гасли, вновь зажигались с большим трудом и на короткое время. Остаточного потенциала аккумуляторных батарей едва хватало на скудное освещение чрева лодки. Ощущение было таким, будто пьяный сельский киномеханик
А шторм не стихал. Он походил уже на зловещий океанский апокалипсис. Проваливалась, уходила из-под ног палуба, и вместе с ней будто обрывались собственные внутренности, а потом всё вдруг неудержимо неслось ввысь, и тогда в жуткой невесомости душа норовила отделиться от тела. Взбесившийся океан был самим воплощением нечистой силы, вырвавшейся из адской бездны потустороннего мира. В таких случаях где-то на берегу принято считать, что разбушевавшейся стихии люди противопоставляют в море свою волю и выдержку. Но в сложившейся обстановке этого явно было мало. Требовалось нечеловеческое напряжение, чтобы избавиться от навязчивой мысли, что лодка и её экипаж в этой вселенской толчее воды и неба давно всеми забыты, что существуют уже как бы сами по себе. Они по сути своей превратились в некое роковое подобие призрачного «летучего голландца», встреча с которым служит в море предвестником верной гибели.
Когда Непрядов оставался в своей каюте наедине с собственными мыслями, то вспоминал о жене и сыне. В них он теперь видел высший смысл своего существования. Страшно было представить, что будет с ними, если вдруг не станет в живых его самого. Егор гнал от себя эти страшные мысли, они же настойчиво лезли в голову, и порой ни о чём другом уже невозможно было думать. Когда же становилось совсем невмоготу, Егор взывал к деду, и тот неизменно являлся ему с удивительно кротким, ясновидящим взглядом самого Непряда, точь-в-точь как на фреске в их Укромовском приходском храме. В эти мгновенья к Егору приходило какое-то благодатное, ещё до конца не осмысленное им откровение земного бытия, отпущенного ему кем-то свыше. И уже не было страха перед нарушением порядка вещей.
Просто нужно было воспринимать всё происходящее в том виде, как оно представлялось ему, — всегда нежданное и негаданное, но единственно необходимое и возможное в этом мире. Егор начинал верить, что в жизни им управлял чей-то высший разум, на который можно было во всём положиться, как на самого себя. Этот разум подсказывал, что надо больше думать не о самом себе, а о людях, за которых он отвечал. Что же касается лично самого Егора Непрядова, то уж, верно, время его ещё не иссякло, а, значит, не произойдет ничего такого, чему не суждено произойти. Жива лодка — жив командир, и весь его экипаж бессмертен.
Чтобы как-то занять людей, отвлечь их от невесёлых мыслей, Непрядов то и дело отдавал команды, в которых даже не было особой необходимости. Ведь и без напоминания всё внимание обращалось на то, как израненная лодка сопротивлялась забортной воде, по-прежнему стремившейся ворваться внутрь отсеков. Матросы постоянно подтягивали гайки на струбцинах, прижимавших всевозможные затычки к мелким свищам, подбивали кувалдами клинья под деревянные брусья, которые давили на щиты, закупоривавшие более крупные пробоины в корпусе лодки. И пока люди работали изо всех сил, выполняя поступавшие команды, лодка жила и жили сами люди, целиком полагавшиеся в эти минуты на разум и волю своего удачливого командира.
Но кто же знал, какие сомнения и муки терзали самого Егора, сидевшего на своем привычном месте у шахты перископа? Всё ещё саднило бедро, рана на котором плохо заживала. Но куда больше болела душа от сознания их полнейшей неопределенности впереди. Ведь случись какая-нибудь новая беда, то никто уж им не поможет в столь «аховой» обстановке. Непрядов ясно осознавал то, во что никто не хотел верить. По глазам своих моряков Егор видел, что они во всём полагались на него. Вероятно, он казался им живым талисманом, от которого только и могло исходить их спасение. А ведь он, Егор Непрядов, такой же как и все, обыкновенный человек, совсем не пытавшийся казаться ни провидцем и ни героем, которому «горе не беда и море по колено». Он оставался таким, как всегда. И в этом своём постоянстве, как мог, утверждал весь экипаж.
Океан встряхивал, швырял, скручивал и ломал жутко скрипевшую по всем своим стальным сочленениям лодку. Но она продолжала каким-то чудом сопротивляться готовому поглотить её небытию. Командир держался, неотлучно находясь на своём боевом посту, и ему стойко следовал весь экипаж.
Лишь на седьмые сутки шторм понемногу начал стихать. Ветрами небо вычистило до ослепительной голубизны. Вода отдышалась и вновь заштилела. Она виновато-нежными всплесками ластилась у борта лодки, будто нашкодившая кошка выпрашивала у хозяина прощения. Яркое солнце опять нещадно палило и жарило. Каждый, кто находился на мостике, чувствовал себя как карась на сковородке — враз подпрыгнешь, едва неосторожно дотронешься рукой до раскалённого металла надстройки.
Моряки выкарабкивались поочерёдно на мостик, усаживались в тени под ограждением рубки. Кто покуривал, кто просто дремал, отдыхая душой и телом. Тошнотворная морская болезнь понемногу отпускала их.
Воспользовавшись случаем, Колбенев решил определить место корабля по солнцу. Штурманская наука сидела в нём прочно, и он не упускал случая доказать это лишний раз не столько другим, сколько самому себе. С секстаном и расчётными таблицами он по-прежнему управлялся мастерски, легко и как бы играючи.
На этот раз Вадим не торопился, доставляя себе удовольствие самим процессом навигаторских расчётов. Наконец, точка обсервации была определена и нанесена на карту. Когда же Егор глянул на неё, то не поверил собственным глазам. По всем данным выходило, что за несколько суток лодку вновь отбросило за много миль в самый глухой и безжизненный район океана. Вероятно, корабль попал в какое-то мощное океанское течение, которое все время уносило его в противоположном от прежнего курса направлении — туда, где меньше всего хотелось бы оказаться измаявшимся мореходам.
Снова экипажу пришлось взяться за иголки с нитками. В самом начале шторма парус не успели вовремя убрать, и его снесло за борт внезапным порывом ветра. Теперь приходилось делать, из чего не попадя, новое полотнище. В ход пошли суконные одеяла, холщовые наматрасники.
— Эдак дело дойдет и до носовых платков, — сокрушался Колбенев. — Во что сморкаться тогда прикажете?
— А ты, Вадимыч, пожертвуй на это дело собственные клёша, — посоветовал неунывающий Обрезков. — Они у тебя в бёдрах самые широченные, таких ни у кого больше нет. Парусность обеспечат как у стопушечного фрегата.