Прах к праху
Шрифт:
– Миссис Уайтлоу, я приготовил яичницу-болтунью.
Она повисла на его руке, другую же положила ему на плечо. Внимательно рассмотрела лицо Криса, словно запоминая.
– Что она с тобой сделала, – проговорила она. – Сколько боли причинила. А если не тебе, то мне. Я не могла этого выносить, дорогой. Ты больше не должен был страдать в ее руках. Ты понимаешь?
Я чувствовала, что Крис смотрит на меня, но, отвернувшись, сосредоточила свои усилия на том, чтобы подняться с диванчика и разместиться в ходунках, защищавших меня с трех сторон. Мы перебрались в столовую, сели
– Я не могу, – всхлипнула она.
– Пожалуйста, поешьте немного, – сказал Крис. – Вам понадобятся силы.
Она со стуком уронила вилку на тарелку.
– Ты сказал, что летишь в Грецию. Позволь мне сделать это для тебя, милый Кен. Я обдумала. Позволь мне решить эту проблему.
– Мама, – быстро перебила я. – Тебе нужно поесть. Тебе же придется общаться с людьми. С журналистами. Полицейскими. Страховыми агентами… – Я опустила глаза. Коттедж. Страховка. Что она наделала? Зачем? Боже, какой ужас. – Не разговаривай, а то еда остынет. Сначала поешь, мама.
Крис подцепил на вилку кусок яичницы и подал вилку матери. Она начала есть. Движения у нее были медлительные, как будто она долго обдумывала каждое из них, прежде чем совершить.
Когда мать поела, мы отвели ее назад в малую гостиную. Я сказала Крису, где лежат одеяла и подушки, и мы соорудили для нее постель на честерфилдском диване. Пока мы трудились, зазвонил телефон. Крис снял трубку, послушал, ответил: «Боюсь, ее нет», и положил трубку рядом с аппаратом. Я нашла брошенный мною крикетный мяч и, когда мать легла и Крис укрыл ее, подала ей мяч. Зажав его подбородком, она начала говорить, но я прервала ее:
– Отдыхай, а я посижу рядом.
Она закрыла глаза, и мне оставалось только гадать, сколько часов она провела без сна.
Крис уехал, я осталась. Я смотрела на мать и под бой дедовских часов отсчитывала четверти часа. Солнце медленно передвигало по комнате тени. Я пыталась сообразить, что делать.
Должно быть, ей понадобились деньги по страховке. Я перебрала все причины – от помощи семье Кена, рака и, соответственно, дорогостоящего лечения, до шантажа. Но я не могла придумать, что делать дальше, потому что не знала, что случилось. Начала сказываться бессонница предыдущих ночей. Я не могла принять никакого решения. Не могла планировать. Думать. Я уснула.
Когда я проснулась, наступил вечер. Я подняла голову и сморщилась – от неудобного положения на диванчике затекла шея. Я посмотрела на соседний диван. Матери не было. В голове сразу прояснилось. Где она? Почему? Что она сделала? Не могла же она на самом деле…
– Ты хорошо поспала, дорогая. – Я повернула голову к двери.
Она приняла ванну. Надела длинный черный блузон и такие же брюки. Накрасила губы. Привела в порядок волосы. Заклеила порез пластырем.
– Есть хочешь? – спросила она.
Я покачала головой. Она подошла к честерфилду и свернула одеяла, которыми мы ее накрывали. Аккуратно разгладила и сложила стопкой. Сложила квадратиком запачканную кровью салфетку. Положила ее поверх одеял, по центру. Затем села в точности туда, где сидела ранним утром в четверг, в угол
Посмотрела на меня твердым взглядом и сказала:
– Я в твоих руках, Оливия.
И я поняла, что наконец-то власть перешла ко мне.
Странное чувство. Никакой радости осознание этого мне не принесло, только ужас, страх и ответственность. Ничего этого мне не хотелось, особенно последнего.
– Скажи хотя бы зачем? – попросила я. – Мне нужно понять.
Она на мгновение отвела глаза.
– Какая ирония, – произнесла она.
–Что?
– Только подумать, что после всех мучений, которые мы друг другу причинили за эти годы, в конце наших с тобой жизней все свелось к потребности друг в друге.
Она смотрела на меня не мигая. Выражение ее лица не изменилось. Она выглядела абсолютно спокойной, не смирившейся, но готовой.
– Все свелось к гибели человека, – сказала я. – И если уж говорить о потребностях, то раньше всего мы ощутим потребности полиции. Ей потребуются ответы. Что ты собираешься им сказать?
– Оказалось, что мы нужны друг другу, – сказала она. – Ты и я, Оливия. Вот так обстоят дела. В конечно счете.
Я чувствовала себя под ее взглядом, как кролик перед удавом за мгновение до того, как стать его ужином. Мать заговорила снова. Ее голос звучал спокойно.
– Если бы тебя не было здесь, когда я вернулась домой, если бы я не узнала о твоей… – Она умолкла, видимо, подбирая эвфемизм. ~– Если бы я не увидела, в каком ты состоянии… что болезнь делает с тобой и что сделает дальше… я бы лишила себя жизни. Я бы сделала это без малейшего колебания в пятницу вечером, когда мне сообщили, что в коттедже умер Кен. У меня была бритва. Я набрала ванну, чтобы легче шла кровь. Я сидела в воде с лезвием у запястья. Но я не смогла. Потому что бросить тебя сейчас, заставить встретить жуткую смерть без моей, хотя бы самой незначительной, помощи… – Она покачала головой. – Как же, наверное, боги смеются над нами, Оливия. Столько лет я хотела, чтобы моя дочь вернулась домой.
– И я вернулась, – сказала я.
–Да.
Я провела ладонью по старой бархатной обивке, чувствуя, как топорщится и разглаживается потертый ворс.
– Извини за выбранное мною время, – сказала я. – Боже, как же я все испортила.
Мать не ответила. Она как будто бы ждала чего-то еще. Она сидела совершенно неподвижно в умирающем свете дня и наблюдала, как я формулирую вопрос и собираюсь с силами задать его снова.
– Зачем? Мама, зачем ты это сделала? Тебе… тебе нужны были деньги или что? Ты думала о страховке за коттедж?
Она нащупала обручальное кольцо на левой руке, сжала его.
– Нет, – ответила она.
– Тогда что?
Она встала. Прошла к эркеру, положила там телефонную трубку на аппарат. Постояла, наклонив голову и кончиками пальцев касаясь столешницы.
– Надо замести осколки, – сказала она.
– Мама. Скажи мне правду, – попросила я.
– Правду? – Она подняла голову, но ко мне не повернулась. – Любовь, Оливия. С нее всегда все начинается, не так ли? Чего я не понимала, так это что ею все и заканчивается.