Практическая магия

Хоффман Элис

— Небось каждой так говоришь, когда переспишь с ней раз двадцать.

— Нет, — отозвался Бен без улыбки. — Я никому это­го не говорил до сих пор.

В тот день Бена не оставляло ощущение, что нын­че — либо пан, либо пропал; неизвестно только, как повернется. Утром он выступал с фокусами в больни­це, и один из детей, восьмилетний мальчик, распла­кался, когда по ходу представления Чувак у Бена скрылся в большой деревянной коробке.

— Он вернется назад, — уверял Бен этого вконец расстроенного зрителя.

Но мальчик был убежден, что появление Чувака из небытия — вещь невозможная. Если кто-нибудь исче­зает, объяснял он Бену, — то уж окончательно. И возра­зить на это в данном конкретном случае было трудно.

Мальчик полжизни

провел в больнице, и на сей раз ему не суждено было вернуться домой. Он уже начал покидать свою телесную оболочку — Бен мог опреде­лить это с первого взгляда. Мальчик мало-помалу ис­чезал прямо на глазах.

И тогда Бен сделал то, чего обычно не позволяет себе ни один фокусник: он отвел мальчика в сторонку и пока­зал, что у волшебной коробки имеется двойное дно, где и расположился с удобством Чувак. Однако мальчик оставался безутешен. А вдруг это вовсе не тот кролик — ведь не докажешь! Белых кроликов вокруг пруд пруди, заходи в зоомагазин и покупай хоть десяток. И потому мальчик продолжал горько плакать, так что Бену впору было бы и самому прослезиться, не владей он, по счастью, секретами своего искусства. Он быстро протя­нул руку и извлек из-за уха ребенка серебряный доллар.

— Видал? — с широкой усмешкой сказал Бен. — А ты говоришь!

Плач немедленно прекратился; мальчик до того ото­ропел, что у него разом высохли слезы. Когда Бен приба­вил, что серебряный доллар он может оставить себе, мальчик на короткий миг стал таким, каким выглядел бы, не наложи на него лапу страшная болезнь. В полдень Бен уехал из больницы и направился в кафе «Сова», где выпил подряд три чашки черного кофе. Он не стал есть ланч, не стал заказывать себе ни любимый омлет с рубле­ным мясом, ни сандвич с беконом, зеленым салатом и помидором на пшеничном хлебе. Официантки при­стально следили за ним, надеясь, что он вот-вот примет­ся выкидывать привычные номера: ставить на попа ос­троконечные солонки с дырочками, поджигать одним щелчком пальцев содержимое пепельниц, выдергивать скатерти из-под столовых приборов. Но Бен просто про­должал пить кофе. Расплатившись и оставив больше обычного на чай, он сел в машину и долго кружил по улицам. Мысли о сроке жизни, отпущенном мухе-од­нодневке, не шли у него из головы; он думал о том, сколько времени потрачено даром, и, сказать правду, больше терять время не собирался. Всю жизнь Бена пре­следовал страх, что та, которую он полюбит, однажды скроется от него, да так, что не отыщешь вновь ни за ка­ким занавесом, ни даже в самой большой коробке с двойным дном, вроде той красной, лаковой, которую он держит у себя в подвале, но не решается пустить в дело, сколько его ни уверяли, что ее можно совершенно спо­койно проткнуть насквозь шпагой, не нанеся никому да­же царапины. Так вот, теперь все будет иначе. Он хотел получить ответ, и сейчас же, до того, как Джиллиан оде­нется и сбежит от него под надежный кров своей сестры.

— Чего проще, — сказал он. — Да или нет?

— Это не тот случай, когда все сводится к «да» или «нет», — попыталась уклониться Джиллиан.

— Тот самый, — сказал убежденно Бен.

— Да нет, - упиралась Джиллиан. Она думала, глядя на его серьезное лицо, о том, как жаль, что не знала его раньше. Что не он первый раз поцеловал ее и был пер­вым мужчиной в ее жизни. О том, как жалко, что нель­зя ответить ему «да». — Это скорее тот случай, когда требуется поразмыслить.

Джиллиан знала, куда заведет ее этот спор. Только начни жить с кем-нибудь под одной крышей, и не ус­пеешь опомниться, как окажешься замужем, а это был тот вид гражданского состояния, в который Джиллиан снова вступать не намеревалась. На этом поприще ее, точно от сглазу, неизменно постигала неудача. Молвив: «Согласна», она всегда тотчас же обнаруживала, что вовсе не согласна и никогда согласна не была и эти пу­ты необходимо стряхнуть с себя как можно скорее.

— Как ты не понимаешь, — сказала она Бену. — Если б я не любила тебя, то переехала бы сегодня

же, ни ми­нуты не раздумывая.

На самом деле, уйдя от него, Джиллиан только об этом одном и думала и будет думать впредь, хочет она того или нет. Бен не понимает, как опасна может быть любовь, но Джиллиан знает это досконально. Слиш­ком много раз обжигалась, чтобы расслабиться и пу­стить все на самотек. Ей следует держать ухо востро и оставаться не замужем. А что ей необходимо прямо сейчас — это тишина, покой и горячая ванна; однако когда она, стараясь ступать неслышно, входит с черно­го хода в дом, то застает Антонию и Кайли на ногах, в ожидании ее прихода. Обе они вне себя и готовы зво­нить в скорую помощь. Обе в крайней тревоге. С их ма­терью что-то стряслось, а что, они не знают.

В спальне — непроглядная темень, и Джиллиан не сразу понимает, что бугорок под ворохом покрывал — не что иное, как форма существования живого челове­ка. Зато ей нетрудно распознать жалость к собственной персоне и отчаяние. Этот диагноз Джиллиан ставит в два счета, поскольку сама тысячу раз бывала в подоб­ном состоянии и притом знает, каким способом от не­го избавиться. Племянниц она отправляет спать, не слушая их возражений, а сама идет на кухню и смеши­вает в кувшине коктейль «Маргарита». Потом берет кувшин и, прихватив два бокала, обмакнутых в круп­ную соль, выносит все это на задний двор и оставляет у двух садовых кресел, стоящих возле огородика, где изо всех сил стараются расти огурцы.

На этот раз, поднявшись к Салли, она уже не озада­чена видом вороха покрывал. Теперь она точно знает, что под ними прячется человек.

— Ну-ка вставай, — говорит Джиллиан.

Глаза у Салли закрыты. Она парит где-то, где кругом тихо и бело. Ей и уши хотелось бы заткнуть, потому что слышно, как приближается Джиллиан. Джиллиан стаскивает с Салли покрывала и хватает ее за руку:

— Подымайся.

Салли скатывается с кровати. Она открывает глаза и моргает.

— Уходи, — говорит она сестре. — Не трогай меня.

Джиллиан поднимает Салли на ноги, выводит из комнаты и ведет вниз по лестнице. Вести Салли — все равно что волочить вязанку дров: она не противится, но повисает одеревенелой тяжестью. Джиллиан толка­ет плечом заднюю дверь, и за порогом струя влажного воздуха ударяет Салли в лицо.

— Ой, — вырывается у Салли.

Она порядком ослабела и рада опуститься в садовое кресло. Садится и откидывается назад, готовясь вновь закрыть глаза, но замечает, как много высыпало на не­бо звезд. Когда-то, еще у тетушек, они с Джиллиан за­бирались летними ночами на крышу дома. Вылезти на крышу можно было через слуховое окошко, если, ко­нечно, не бояться высоты и не шарахаться от бурых ма­леньких летучих мышей, которые слетались пировать в тучах комаров, что толклись в воздухе. Они с Джилли­ан не забывали загадать желание, едва покажется пер­вая звездочка, — всякий раз одно и то же и о котором, понятно, нельзя сказать вслух.

— Можешь не волноваться, — говорит Джиллиан. — Ты им и взрослым будешь нужна.

— Ну да, как же.

— Вот мне ты ведь нужна до сих пор?

Салли оглядывается на сестру, которая разливает по бокалам «Маргариту»:

— Зачем это?

— Не окажись у меня здесь тебя, когда случилась эта история с Джимми, сидеть бы мне сейчас в тюрьме. Ты просто знай, что без тебя мне бы тогда не справиться.

— Так это потому, что он был тяжелый, — говорит Салли. — Была бы у тебя тачка, обошлось бы и без меня.

– Нет, правда, - настаивает Джиллиан.
– Я у тебя в долгу по гроб жизни.

Она поднимает бокал в ту сторону, где похоронен Джимми.

— Чао, бамбино, — говорит Джиллиан.

Ежится, как от озноба, и отпивает глоток из бокала.

– Прощевайте, без вас веселей, - бросает Салли в сырое и душное пространство.

Хорошо, проведя столько времени в помещении, выйти на открытый воздух. Хорошо сидеть вдвоем на травке в час, когда сверчки неспешно выводят свои предосенние рулады.