Правила игры
Шрифт:
На Данкэна не похоже, так что оставалось только удивляться, кто бы это мог быть. Я вяло удивился («Кто бы это мог быть?») и вошел.
… Не спалось. Сердце билось как-то необычно, совершенно без ритма: как хотело, так и билось. Я ворочался в постели, полусонный, путая все на свете.
«Быть осторожнее»? Разумеется, буду. А как же иначе? Нам теперь всем предстоит особая осторожность, та осторожность, без которой никак нельзя на войне. Осторожность во всем – в поступках, во взглядах, в мыслях, в чувствах. На самом-то деле у нас имеются два самых страшных врага: жалость и страх. Победим их – победим и все остальное. Обязательно
Кажется, кто-то ходил за дверью, но я уже не слышал этого. Я спал.
ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ
Будить сегодня нас не стали, но мы просыпались сами в положенный срок: то ли по привычке, то ли из-за голода, ведь почти все вчера ночью так и не удостоили своим визитом Большой зал. А голод, как известно, зверь приставучий.
За завтраком я подметил две детали, достойные того. Во-первых, никто из господ внимающих не проявлял никаких сверхъестественных способностей, из чего можно было сде – дать… да разные выводы можно было сделать из этого «чего», причем выводы противоречивые. Ну да ладно, Боги с ними, е выводами. Имелось занятьице и поинтереснее.
Занятьицем поинтереснее я – небезосновательно – считал разглядывание господина Мугида. Там было на что посмотреть. Раньше я видел его всяким: гневным и самоуверенным, слегка ироничным и бесстрастным, как зажаренный карась. Но никогда – таким, каким он был сейчас.
Старик казался полностью погруженным в себя, с головой, с седыми волосами на этой самой голове – полностью. Он над чем-то напряженно размышлял, и плевать ему было и на нас, господ внимающих, и на башню, и на вход в эту самую башню, который, кстати, до сих пор оставался закупорен каменной глыбой. Мугид над чем-то напряженно раздумывал. Взвешивал. Сомневался. Надеялся – и в то же самое время боялся позволить себе иметь эту самую надежду. Скорбел. Искал выход.
Лицо повествователя отражало все эти эмоции живо и ярко, оно не было способно лишь на одно – показать предмет раздумий старика.
Подобное «нестандартное» поведение Мугида было замечено не мною одним. Остальные внимающие тоже изредка бросали любопытные взгляды в сторону старика, но этим все и ограничивалось. Обсуждать сей феномен никто не решался.
В результате мы таки дозавтракали, и Мугид, оторвавшись от своих размышлений, повел нас вниз. Спросил, готовы ли мы…
ПОВЕСТВОВАНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ
– Ваши дорожные мешки готовы, господин. – Слуга вежливо поклонился и застыл у дверей, дожидаясь дальнейших повелений.
– Хорошо, – кивнул Обхад. – Ступай на конюшню, скажи, чтобы седлали двух коней. И еще двух – сменных. Да пускай поторопятся.
Слуга вышел, а воин подхватил оба мешка и в последний раз оглядел комнату. Всем им, офицерам, состоявшим на службе у Пресветлого, полагалось иметь такую вот не слишком просторную, но в общем удобную комнату во дворце. На всякий случай.
Своими дворцовыми апартаментами Обхад пользовался редко, предпочитая снимать комнату неподалеку отсюда, но в городе. Поэтому и было здесь так неуютно. (Ну, может, не только поэтому, а и потому, что ты до сих пор не остепенился и не завел семьи, старина) Тем не менее иногда и от этой комнаты была польза – вот как сегодня, например.
Обхад вернулся из своего неоконченного отпуска, как только слухи о грядущей войне докатились до северной провинции, в которой
Перевалило за полночь – отличное время для того, чтобы отправиться в дорогу. Тракт безлюден, и никто не станет путаться под ногами. Осталось только заехать за этим жрецом и – на юг.
Обхад искренне надеялся, что навязанный ему спутник не станет обузой в пути.
В конюшнях все уже было готово – садись да поезжай. Он вскочил в седло, принял в руки поводья остальных трех коней и направил скакуна к выходу.
Конюшие смотрели ему вслед и понимающе переглядывались: время сейчас сложное, так что нет ничего удивительного в том, что господин тысячник отправляется в дорогу на ночь глядя. В последние несколько дней такое происходило очень часто.
Обхада без лишних расспросов выпустили из дворца, и вот уже темные улочки Гардгэна приняли его в свои объятия и каменные дома принялись задумчиво поигрывать эхом от конских копыт.
В храмовом районе стонали флейты и скорбно рокотали барабаны. Торжественные похороны… вот только чьи?
Тысячник въехал на улицу Церемоний, запруженную людьми от начала до далекого, не видного отсюда конца; приостановил коня и присмотрелся.
Поблескивал в лунном свете черный булыжник мостовой; кругом были люди, много людей. В основном – служители различных культов, одетые сегодня непривычно ярко и роскошно, с венками, ритуальными музыкальными инструментами, с сосредоточенными лицами и печальными глазами.
Обхад спешился и пошел сквозь толпу, прижимаясь к стенам храмов, поскольку посередине улицы передвигаться было невозможно. Но даже и здесь, на краю потока, тысячника несколько раз задерживала тугая сила людской толпы. Приходилось останавливаться и пережидать.
Во время одной такой вынужденной остановки он стал невольным свидетелем разговора – даже не всего разговора, а только части. Разговор показался ему любопытным, пускай и не настолько, чтобы задерживаться и дослушивать его до конца.
Говорили двое. Один – низкорослый немолодой мужчина с седой бородой и с необычайно светлыми голубыми глазами, другой – сухощавый старик в дорогом халате, все время потиравший руки. Кости у него ломит, что ли?
– Да, – кивал голубоглазый – Тебе не соврали. В голосе говорившего Обхаду почудилось плохо скрываемое презрение к собеседнику. Старик покачал головой:
– Жаль. Он был одним из немногих, кого я не считал своим врагом.
– Это не было взаимным. – Голос голубоглазого стал холоднее, а взгляд – жестче. – Мне говорили, что ты не появишься в Гардгэне. Тебя ведь предупреждали.