Правитель империи
Шрифт:
На экране одни за другими появлялись плотины, дамбы, заводы — храмы новой Индии. И, конечно, наибольшее количество метров пленки было отведено Бхилаи. Нищая деревня, буйволы в луже прямо на дороге. Приезд первых советских специалистов лозунги на русском и хинди; геологи и геодезисты обеих стран работают на площадке, очищенной от джунглей. Строители закладывают фундамент заводской электростанции — Неру орудует мастерком, говорит что-то веселое окружившим его людям, все смеются.
— Господин премьер-министр, — Бенедиктов склонился к Неру, тихо сказал: — Я читал о том, что вы бывали раньше в Бхилаи. Но что вы крестный отец завода — об этом я узнаю впервые!
— И горжусь этим! — сказал Неру. — Вроде бы вчера утверждался проект. И вот уже пора собираться на открытие первой очереди. Один из главных богов Индии — Великий Воин и Созидатель Кришна. Мой народ убежден, что Великий Созидатель благословляет Бхилаи.
— Но, кажется, Великий Каратель и здесь пытается противостоять Великому Созидателю!
Бенедиктов сделал паузу. Неру терпеливо ждал.
— Или до меня дошли всего лишь пустые кривотолки? Я слышал, что якобы сорок девять процентов акций Бхилаи будут распроданы…
Премьер молчал, смотрел на экран. Посол уже решил, что, наверное, зря он затеял разговор об акциях, что Неру не станет говорить на эту тему, тем более здесь. «Ошибка, какая досадная ошибка этот мой
— Министр финансов Морарджи Десаи и все, кто за ним стоит (а их совсем немало), носятся с этой идеей. Недавно кабинет отверг ее как не отвечающую интересам нации. не далее как сегодня парламентские лобби всех правых партий приступили к обкатке мнений парламентариев на этот счет. Десаи заявил мне, что он и его фракция в парламенте — вопреки партийной дисциплине и этике — будут голосовать за законопроект о продаже акций. Важное, если не решающее, значение будут иметь голоса независимых. Вы понимаете, откуда ветер дует. Это не тайфун, не смерч и не ураган. Но борьба с ним отнимет много сил, которые так нужны для другого! И которых, к сожалению, остается не так уж много…
Неру вздохнул, слабо улыбнулся:
— Совсем немного.
После показа фильма «Белое солнце пустыни» в фойе бельэтажа состоялся небольшой банкет для особо важных гостей, актеров, активистов общества. Как почти всегда на таких банкетах, было весело, уютно, непринужденно. Неру с небольшой свитой ходил по фойе, пил свой любимый шербет («Алкогольных напитков не пил, не пью и вам советую бросить!»), шутил, охотно фотографировался. Молодая, хорошенькая киргизка, талантливая киноактриса и преданная поклонница современного танца, пригласила премьера на «шейк». Неру так его исполнил, что вспыхнула овация. Свита премьера онемела — никто из них никогда не видел, чтобы он танцевал. Отплясывали и Бенедиктов и Менон. Когда они подошли к Неру, он уже собирался уезжать. Посмотрел на часы, нахмурился — стрелки показывали без пяти минут полночь. «Еще час-полтора придется бумаги читать, — подумал он покорно, зная, что это неизбежно, что есть срочные дела, которые может и должен решать только премьер-министр. — Значит, на сон опять остается четыре часа». Повернулся к Бенедиктову.
— Господин посол, во сколько вы встаете по утрам?
— В семь.
— Вы теряете целый час жизни, дорогой Иван Александрович. Следовательно, в год — пятнадцать с лишним суток. В десятилетие — полгода. Не слишком ли расточительно, ваше превосходительство?
И вдруг серьезно:
— Господа, мы смогли создать совместный документальный фильм неплохо для начала. Почему бы не подумать теперь о том, чтобы снять совместный художественный фильм?
— И главную женскую роль поручить, — К. П. С. Менон поискал глазами кого-то, радостно взмахнул рукой, — нашей прелестной танцовщице из Киргизии!
Пока Менон произносил заключительный тост за дружбу двух культур, Неру задумчиво смотрел в пол. Когда отзвенели бокалы, он сказал, ни к кому не обращаясь:
— Я иногда задумываюсь, откуда у наших стран столько общего? не в частностях — в главном. И отвечаю — общность эта исходит из самых глубин древней народной мудрости. И мудрость эта вот в чем — нет на свете ничего важнее и дороже, чем человек. Человек и его свобода. Человек и его душа. Мудрость эта порождена любовью.
Нет и нет — не ненавистью, любовью зачат этот мир!..
Глава 29
Вечный ритм
Схватки у Рейчел продолжались уже шесть часов подряд с небольшими перерывами. Джерри все это время стоял в ногах постели и не отрываясь смотрел на жену. Халат как-то странно тянул правое плечо, он он не хотел даже на минуту отлучиться из палаты из боязни пропустить самый миг рождения ребенка. Джерри не спрашивал у врачей — их было три — когда начнутся собственно роды. Он знал, что это — бесполезно, что ответить на этот вопрос мог лишь сам господь Бог. Рейчел, казалось, не смотрела ни на кого. Ее тяжкий взгляд был устремлен в потолок. «Господи, она и думать-то сейчас не может ни о чем», не то с сожалением, не то с осуждением подумал Джерри. Он ошибался. Рейчел думала в этот момент о нем. «Думала», — если можно было назвать клочковатые, отрывчатые, скомканные мысли, вихрем проносившиеся через ее сознание, этим словом. «Джерри, Джерри, Джерри, — любимый Джерри вдохнул в меня всю эту нечеловеческую, всю эту адскую боль. Вот эта боль затопляет, захватывает, замуровывает меня всю в себе, всю в себе! И источник ее, этой боли — он, Джерри. У меня будет от него ребенок, я буду любить, любить, Люби-и-ить этого ребенка, как я люблю отца. Как противоестественно, что самое дорогое рождается в звериных муках. И причина их — Джерри. Мой Джерри, мой любимый, будь ты проклят во веки веков, любимый! Легче умереть, чем терпеть эти муки. легче умереть… Ах, если бы сейчас умереть и не ощущать больше этих страданий. Умереть! Но… Как же ребенок, как же Джерри? Они будут без меня. Меня не будет. Все будут и все будет, а меня не будет. зачем же мне проходить через пытки нечеловеческие, чтобы потом уйти в небытие? оставить маленького Джерри, его отца и моего сына, в наследство будущей жизни — вот зачем. И это — счастье? И это счастье, счастье, сча-а-а-стье! Больно, ох, как больно. И что за противное лицо расплылось кровавым мясистым пятном, прямо напротив меня? И что за бесформенные губы урода. Что за зубы вампира! Что за уши дегенерата! Господи, да это же Джерри, мой любимый Джерри, мой ненавистный Джерри. Ему хоть тысячную долю моих теперешних страданий! Он не просто любил бы, он бы обожал нашего сына, который грядет в моих муках, слезах, поте и крови. Сын мой, приди, приди скорее, избавь свою мать от болей нелюдских!»
Схватки продолжались. «Подумать никогда не мог бы, что вид обнаженной женской сути не будет вызывать у меня желания, — думал Джерри. — Или все же вызывает? Сколько все же скотского в человеке. Хотя… хотя скот чище и лучше нас и создан и организован. У нас ни периодов, определенных природой, ни сдерживающих центров. Все можно, все дозволено мерзостно извращенным умом и воображением человеческим. Все. А она сейчас не женщина. Она — Мать, продолжательница рода».
Схватки на какое-то время прекратились. Рейчел заплакала от облегчения. «Джерри, извини меня, любимый, — беззвучно молила она и сквозь слезы видела не мужа, не его лицо, фигуру, а расплывчатый, бесформенный белый комок. — Прости за то, что помутившийся от боли разум вдруг мог пожелать смерть тебе. Это был не разум, не разум, а черная дыра без раздумья. Да и вообще, желать смерти человек не смеет даже своему злейшему врагу. А самому дорогому, самому близкому существу на свете? Абсурд, абсурд совершенный и необъяснимый, хотя… видно, боль может начисто лишить человека рассудка, лишить его облика и понятия человеческого, Джерри, жизнь моя. Человек, вдохнувший жизнь в мое дитя». Смеясь тихо, почти неслышно, Рейчел протянула Джерри руку. Он осторожно взял ее своей большой, сильной ладонью. недолгое это телесное прикосновение принесло благодатное успокоение истерзанной мучениями душе женщины. Она затихла, задремала даже. И улыбалась сквозь слезы. И вспоминала, как вскоре после свадьбы они путешествовали с Джерри по Европе. Почему-то Кипр поразил ее. Скорее всего своим гордым спокойствием, дикой красотой, горькой мудростью веков. И остался в памяти на всю жизнь, подарив Рейчел эпизод, поразивший ее равно и своей фатальной неожиданностью и своей необычайностью. После ленивых купаний в нежащем летнем море, вечерних — во время заката — ничегонеделаний в шезлонге, с книжкой в руке, после блаженно-скучных двух-трех дней в этом крохотном, удаленном от всех туристских троп, дорог и специальных маршрутов городке они решили с Джерри совершить конную прогулку в горы. В поездке по Европе Парселов сопровождали Маркетти, Ларссон и два телохранителя. Дик договорился с владельцем гостиницы обо всем необходимом для прогулки. Правда, Ларссон выразил сомнение, что Джерри и Рейчел стоит отпускать далеко вперед одних с проводником, как на том настаивала миссис Парсел. Маркетти согласился с доводами Ларссона — Южная Европа переживала эпидемию похищений с целью получения достойного выкупа. Они решили, не говоря о том Парселам, держаться к ним максимально близко, не попадая в то же время в их поле зрения. Лошадки оказались маленькие, жилистые, проворные. А как только они ступили на тропу, довольно круто забиравшую вверх, Джерри поощрительно воскликнул, обращаясь к жене:
— Это же прирожденный горец! — и ласково потрепал своего конька по густой и довольно длинной гриве.
— И моя кобылка просто очарование! — вторила ему Рейчел.
Проводник, придурковатого вида грек лет сорока пяти с лицом, заросшим щетиной до самых глаз, постоянно улыбался. По-английски он понимал лишь «иес» и «ноу», И Джерри сразу же стал над ним беззлобно подтрунивать. «Теперь налево?» спрашивал он, и грек радостно кивал головой, медленно и почтительно говорил: «Йес, маэстра». «Ну почему же маэстра?» — допытывался Джерри. Грек активно мотал головой, повторял: «Йес, маэстра, йес». Рейчел молчала, улыбалась. Ей нравилось то, что у мужа хорошее настроение. Грека она в глубине души побаивалась: весь заросший, какой-то дикий, непонятный. Все непонятное всегда вызывало у нее недоумение и страх: в детстве — бури и грозы, приведения, позднее — странные люди, вещие предсказания, необъяснимые совпадения предчувствий и событий. Минут через пятнадцать они поднялись уже довольно высоко. С одной из просторных площадок, словно бы искусственно окаймленной высоким ярко-зеленым кустарником с белыми маленькими цветками, их взорам предстало во всем своем великолепии море. Спокойное, безбрежное, оно, казалось, отдыхало после недавнего неистового, коварного шторма. Небо было белесо-голубое, и потому вода у далекого горизонта казалась совсем темной. Они спешились и теперь стояли у края обрыва. Держась за одинокое деревце, Рейчел заглянула вниз. Там, ярдах в трехстах, белыми всплесками вскипала волна, дробилась об острые угрюмые скалы, едва выступавшие из воды. Рейчел отпрянула от края, приникла всем телом к деревцу. Джерри спросил задумчиво: «Что-то вспомнилось неприятное?». «Нет, дорогой, — словно удивляясь, проговорила Рейчел, не открывая глаз, — голова закружилась. на миг я представила, что лечу туда, на эти страшные скалы и…» Джерри обнял ее рукой за талию, прижал к себе. Им вдруг овладел безудержный приступ желания. Проводник отправился дальше, лошади нежадно пощипывали высокую траву, их поводки были захлестнуты за ветвь деревца. Джерри схватил жену на руки, упал на теплый мягкий сплошной зеленый ковер. Рейчел притворно взвизгнула, обняла его за шею, нашла губами его губы. раскрыв глаза, она смотрела прямо в зрачки мужа. они ширились, ширились, ширились, и вот уже поглотили ее целиком. Вернувшись в этот мир, она какое-то время смотрела в абсолютно пустынное ни облачка, ни птицы, ни самолета — небо. Потом повернулась к Джерри, стала медленно целовать его лицо. Он тихо улыбался, подложив руки под голову на мягкую подушку из моха и травы. Теплый воздух застыл, недвижим. Рейчел казалось, что остановилось время. Она встала, прошлась, напевая еле слышно какую-то песенку, по полянке. Потрепала по шее свою кобылку. Та ласково потерлась о бедро Рейчел теплой мордой. эти белые цветы, как они сладко пахнут, как дурманят. Словно во сне Рейчел почувствовала, как ее ноги мягко-мягко скользят по траве. вот подогнулись колени, и она падает в траву, в эту пушистую, роскошную постель, такую широкую, такую шелковистую. Вот уже и самый край, дальше бездна, там, внизу, далеко-далеко и скалы, и море. И смерть. Рейчел ухватилась за довольно плотный куст, ноги ее соскользнули с края площадки и она повисла над пропастью. Все произошло так нелепо и внезапно, она и вскрикнуть-то не успела, лишь издала сдавленный негромкий стон. Но было в нем что-то от предсмертного зова о помощи. И он подбросил Джерри словно пружина. «Держись!» страшно прохрипел он. В следующее мгновение он обхватил пальцами левой руки ее запястье. Правой он вцепился в деревце почти у самой земли. И когда ему уже казалось, что он вот-вот вытащит Рейчел на площадку, он вдруг почувствовал, как его ноги еле заметно заскользили к пропасти. Он стиснул зубы и, собрав все силы, рванулся назад. В это время деревце надсадно хрустнуло и стало подаваться от веса двух тел. Почувствовав это слабое, но явное движение, Рейчел прошептала, зажмурив глаза: «Отпусти меня, Джерри!». «Молчи, дура!» — вновь прохрипел он, еще крепче стиснув ее запястье. И тут подоспели Маркетти и Ларссон. Спустя два-три часа Парсел, рассказывая об этом происшествии владельцу гостиницы, добавлял, что он мог бы продержаться еще хоть час. «Пожалуй, это серьезное преувеличение, — беззлобно усмехался про себя Ларссон. — Еще бы пятнадцать, ну, в лучшем случае двадцать секунд и… купание мистера и миссис Парсел вряд ли доставило бы им хоть малейшее удовольствие». «Джерри мог совершенно спокойно разжать пальцы, — много раз позднее размышляла Рейчел. — Значит, не хотел. Значит, стоит жить на этом свете». Джерри об этом случае не вспоминал. Но то, что его и Рейчел спасал Дик Маркетти, было ему неприятно. не Ларссон, нет — Маркетти. А Рейчел об этом знала и незло подтрунивала над Джерри. Он неизменно не на шутку заводился, но виду не показывал…
Схватки продолжались. И вместе с ними — мучения. Когда было не особенно больно, Рейчел испытывала не то чтобы чувство стыда, а, скорее, мучительной неловкости. Джерри, ее муж, ее возлюбленный, отец ее грядущего вот-вот ребенка видит ее беспомощной, бесстыдно распластанной на этом вселенском ложе рожениц. Как это должно быть неэстетично, неприятно, может быть, даже отталкивающе. А ведь она хочет, чтобы он ее любил, чтобы он любовался ею, чтобы она всегда оставалась для него желанной. Кто, скажите на милость, люди, кто придумал пускать мужей в помещение, где вершится сокровенное таинство появления на свет детеныша человеческого? Ведь еще целая жизнь супружеская впереди, а для него нет больше во мне тайны. А ведь любовь — это тайна, и в этом ее прелесть и красота. Эти крики, эти слезы, эти стоны, это вывороченное наружу естество какая уж тут красота. Но схватки начинались вновь, и все мысли исчезали, все, кроме одной — скорее бы все это так или иначе кончилось. И смерть не казалась ей худшим исходом.