Право на поединок
Шрифт:
По истечении десятилетия Сергий Семенович ощутил себя победителем не только в борьбе за благосклонность монарха, но и в главном своем деле, в своем историческом назначении: «С благословением всевышнего и под державною рукою вашего величества новый как будто дух поселился в возрастающих поколениях; ни одно уважительное событие не тревожило в течение пяти лет спокойствия многочисленных и всегда умножающихся учебных заведений, министерству народного просвещения подведомственных… Исполинскими, смею сказать, шагами растут постепенно и любовь к народности, и сознание народного быта; важнейшие учебные предприятия довершены к лучшему познанию Отечества; с одной стороны, в собранных по всей России списках летописей и в неизвестных дотоле документах блеснул
Так он отчитывался перед Николаем в тридцать седьмом году.
Ненавистная фигура Пушкина уже не мелькала на блистающем фоне всеобщего кипения и течения. Уже не было этой ложки арапского дегтя в победительном потоке «правильнейшего образования» России…
А в январе тридцать шестого года, когда разыгралась драма «Лукулла» и судьба Пушкина была не ясна, журнал министерства народного просвещения опубликовал речь перед выпускниками Главного педагогического института ординарного профессора Петра Александровича Плетнева.
«В сем великом преобразовании учения мы, русские, без сомнения, никому столько не обязаны, как нашему верховному наставнику и самодержцу, которого уроками Провидение позволило нам пользоваться в это блистательное и благотворное десятилетие… Он спас нашу деятельность от усилий бесплодных и суетных. Из праха и забвения он извлек те неоценимые сокровища, с которыми гордо явиться можем мы на суд просвещенных умов Европы. Он привлек нас к тому источнику духовной деятельности, из которого мы почерпаем новую, истинную славу… Когда зыбкое любочестие наше, обольщаемое умственными успехами чужеземных народов, волновалось и двигалось по направлению то одной, то другой державы, довольствуясь слабыми во всем подражаниями, он указал нам на сердце России и утвердил достоинство всего, что только носит на себе русское имя.
Вот в какую эпоху, счастливые юноши, принимаете вы на себя обязанности наставников!»
Это был апофеоз уваровщины, с поклоном в сторону Николая.
Петр Александрович Плетнев, человек благородной наружности, честной души и некоторых способностей, служил в министерстве народного просвещения. Пушкин был его другом. Уваров — его патроном.
Он сказал после гибели Пушкина: «Я был для него всем, — и родственником, и другом, и издателем, и кассиром». Все так, — но он не был для него соратником.
Он был соратником Уварова.
В тридцать четвертом году, когда Уваров начал активные действия против Пушкина, Петр Александрович опубликовал в Журнале министерства народного просвещения статью «О народности в литературе», которую заключил так: «В то время, как по высочайшей воле прозорливого монарха, путеводителем и судиею нашим в деле народного просвещения явился Муж столь же высоко образованный, как и ревностный патриот, его первое слово к нам было: народность. В этих звуках мы прочитали самые священные свои обязанности. Мы поняли, что успехи отечественной истории, отечественного законодательства, отечественной литературы, одним словом: всего, что прямо ведет человека к его гражданскому назначению, должны быть у нас всегда на сердце. Действовать в этом духе так легко, так отрадно, так естественно, что, без сомнения, в летописях ученых обществ не было еще ни одного указания, по которому бы с таким единодушием и с таким самоотвержением соединились все, как соединяемся мы по слову нашего Вождя в обетованную землю истинной образованности».
Статья Плетнева была программной статьей, она открывала первый номер журнала, личного органа Сергия Семеновича.
Впервые печатно Уваров назван был Вождем российского просвещения.
Впервые понятие «народность», о котором писали и спорили немало, и Пушкин в том числе, теоретически обосновывалось известным литератором —
«Друг, родственник, издатель» Пушкина первым провозгласил близкую победу уваровщины.
Через три года после смерти своего друга он станет ректором Петербургского университета. А после смерти Сергия Семеновича именно Петр Александрович сочинил и издал историю деятельности Уварова как президента Академии наук. Что свидетельствует об искренней преданности и почтении…
Журнал со статьей Плетнева стоял на полке в пушкинском кабинете. Он прочитал статью, не сделав ни единой пометы.
28 ноября тридцать четвертого года Пушкин занес в дневник: «Я ничего не записывал в течении трех месяцев. Я был в отсутствии — выехал из П. Б. за 5 дней до открытия Александровской Колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с Камер-юнкерами — моими товарищами — был в Москве несколько часов… Отправился потом в Калугу на перекладных, без человека. В Тарутине пьяные ямщики чуть меня не убили — но я поставил на своем. Какие мы разбойники? — говорили мне они. — Нам дана вольность, и поставлен столп нам в честь. Гр. Румянцова вообще не хвалят за его памятник и уверяют, что церковь была бы приличнее. Я довольно с этим согласен. Церковь, а при ней школа, полезнее колонны с орлом и с длинной надписью, которую безграмотный мужик наш долго еще не разберет».
Так он трактовал возведение грандиознейшего монумента, что должен был затмить Фальконетова Петра и утвердить особое величие первого десятилетия нового царствования.
Он понимал, что Александрийский столп вовсе не памятник славной эпохе 1812 года, но гигантский знак наступления новых времен. Колонна необычайной тяжести встала на могиле великих надежд последних лет.
Уваровская идея небывалого расцвета империи на неких небывалых основаниях ничего, кроме отвращения, в нем не вызывала, как ни старался он примирить себя с происходящим, отдаваясь внешним признакам величия…
Василий Андреевич Жуковский смотрел на исторический момент по-иному. И по-иному воспринимал символику нового монумента и пышность торжества при его открытии: «Чему надлежало совершиться в России, чтобы в таком городе, такое собрание народа, такое войско могло соединиться у подножия такой колонны?.. Там, на берегу Невы, поднимается скала, дикая и безобразная, и на той скале всадник, столь же почти огромный, как сама она; и этот всадник, достигнув высоты, осадил могучего коня своего на краю стремнины; и на этой скале написано Петр, и рядом с ним имя Екатерины; и в виду этой скалы воздвигнута ныне другая, несравненно огромнее, но уже не дикая, из безобразных камней набросанная громада, а стройная, величественная, искусством округленная колонна… и на высоте ее уже не человек скоропреходящий, а вечно сияющий ангел, и под крестом сего ангела издыхает то чудовище, которое там, на скале, полураздавленное извивается под копытами конскими… И ангел, венчающий колонну сию, не то ли он знаменует, что дни боевого созидания для нас миновались…, что наступило время созидания мирного; что Россия, свое взявшая, извне безопасная, врагу недоступная или погибельная, не страх, а страж породнившейся с нею Европы, вступила ныне в новый великий период бытия своего, в период развития внутреннего, твердой законности, безмятежного приобретения всех сокровищ общежития…»
Сергий Семенович с удовольствием подписался бы под этим текстом.
«Безмятежное» — то есть без мятежа, без насилия. Василий Андреевич утверждал наступление социального мира, внутриполитической гармонии, в тот момент, когда в несколько раз — по сравнению с недавними годами — возросло число убийств помещиков крестьянами… Василий Андреевич толковал о «безмятежности» в том самом тридцать четвертом году, когда Пушкин в разговоре с великим князем предрек близкие мятежи.
Жуковский недаром мог прогуливаться под руку с Сергием Семеновичем. По своей безграничной доброте он прощал собрату-арзамасцу его человеческие грехи, а в политике Уваров отнюдь не казался ему таким чудовищем, каким считал его Пушкин.