Право на поединок

Семёнова Мария Васильевна

Ему, наверное, казалось, будто удар был быстрым. Волкодав рассмотрел у него на скулах красные пятна и понял, что Хономер досадовал и сердился: его, Избранного Ученика, валяли в пыли как щенка, да притом на глазах у людей! У тех самых, привыкших смотреть ему в рот во всём, что касалось выучки Воинствующих Братьев!… Страсть, жгущая душу, не добавляет телу проворства. Настоящее кан-киро – это когда враждебность, готовая тебя истребить, остаётся почти незамеченной. Кулак Хономера плыл вперёд целую вечность. Волкодав не стал ни отводить его, ни отбивать: прянул на полшага вперёд, влился телом в движение Ученика, поневоле валившегося в пустоту, и, выпрямляясь, несильным толчком отправил его наземь. На сей раз Хономер упал не так ловко. Зачем-то выставил руку, точно ничему не обученный горожанин, поскользнувшийся на заснеженной луже… Удар о камни болезненно отдался в ключице. Хономер непроизвольно сжался и осел, глядя на Волкодава, замершего рядом в грозной готовности. Красные пятна на лице молодого жреца сменила сероватая бледность. Злобу, обиду и раздражение сдул холодный ветерок страха. Время остановило свой бег. Сделалось как-то не до того, что там скажут теперь о его умении старшие Храма и те, кого он сам пытался учить. В шаге от него стоял венн, и был смертью, и на том кончалась Вселенная. Волкодав стоял неподвижно, не пытался замахиваться и вроде даже не смотрел на поверженного, но присутствие было таково, что жрец понял всем своим существом: этот человек сотворит с ним, что пожелает. И никто не остановит его. Даже стража, неуверенно поднимавшая самострелы. Ибо знает он, этот язычник, нечто такое, о чём они здесь, в крепости, доселе не подозревали.

Потом венн чуть отступил, и жуткое ощущение тотчас рассеялось. Время потекло дальше, и Хономер поднялся, придерживая ноющее плечо. Его всё же не зря величали Избранным Учеником. Свои тридцать два года он провёл отнюдь не в книжной тиши и не раз готовился положить жизнь во имя Прославленных в трёх мирах и Отца Их, Предвечного и Нерождённого. И теперь, едва осознав, что остался в живых, он уже силился разобраться в случившемся. Он сам знал, что кое-что может. Он забавлялся, безо всяких поддавок валяя здоровенных наёмников, приходивших наниматься в учение. Он всей душой отдавался новому делу и даже вообразил в греховной гордыне, будто Небесные Братья наделили его особенным даром и пожелали сделать Своим возлюбленным воином… Так что же случилось сегодня? Сказать, что он проиграл венну, значит не сказать ничего. В присутствии этого человека мастерство Хономера просто не существовало. Его, Избранного Ученика, смели, как подхваченный ветром листок, и, как этот листок, он был беспомощен и бессилен. Притом что венн, по всей видимости, не пустил в ход даже доли того, на что был способен…

– Ну? – тихо сказал ему Волкодав. – Давай сюда лучших, сколько их у тебя есть. Завяжи мне глаза, а им дай по мечу. И пускай попробуют хотя бы коснуться меня…

Прадед Солнце смотрел на любимого внука со священных небес, и намерения каждого человека во дворе были очевидны, хоть с открытыми глазами, хоть с закрытыми. Мыш снялся с облюбованной жерди и перелетел хозяину на плечо.

– Я рад, что ты пришёл сюда как друг, – улыбаясь ответил Избранный Ученик. Он принял решение. – Я был заносчив с тобой, и ты мне напомнил о моих многочисленных несовершенствах. Как, впрочем, и в тот раз, когда твой меч подсказал нам ошибочность изобличения ересей перед язычниками, ещё не познавшими Света. Я могу только поблагодарить тебя. Пойдём со мной! Здесь есть кому оценить твоё искусство по-настоящему…

Хорошо говоришь, подумалось Волкодаву. Умеешь проигрывать. Умеешь извлечь выгоду из проигрыша и сделать былого противника другом. А кто обещал Матери Кендарат каждый день сжигать у неё перед окном человека?… Не ты?…

Он молча двинулся со жрецом через внутренние ворота. За воротами открылся двор пошире того первого. Он не был полностью замощён: посередине, на вытоптанной земле, силилась даже расти травка. Здесь, у самой вершины скалы, каким-то невероятным образом бил сильный родник, наполнявший колодец. Возле колодца смеялось и обливало друг дружку водой не меньше десятка молодых мужчин. А чуть поодаль, на маленьком коврике, отрешённо сидела, склонив седую голову, сухонькая старушка.

Волкодав знал, что сейчас сделает Избранный Ученик. В самом деле завяжет ему глаза, а парням даст по мечу. А когда они устанут бегать вокруг него – предложит ему поединок со жрицей. И он сойдётся с Матерью Кендарат, перед которой он всегда был ещё беспомощней, чем Хономер нынче – перед ним самим. С Матерью Кендарат, биться против которой было всё равно что посягать на Землю и Небо… И она не пожелает ему уступить, ибо не сочтёт себя вправе передать своё тягостное служение кому-то другому. И ему – в особенности. Ибо думает, будто видит его насквозь, и то, что она там видит, ей не очень-то нравится. Волкодав шёл вперёд. Ни гнева, ни жалости, ни скорби. Настала пора отказать себе во всех чувствах, способных возмутить спокойствие духа. Перестать быть человеком, чтобы совершить достойное человека. Вдохновение струилось по жилам, наполняя музыкой мир, и музыка была сродни той, что неслышимо исходила от окутанного светом Престола Богов над Глорр-килм Айсах. Гремел торжествующий гром, и где-то в отдалении смолкла Песнь Смерти. Её больше не было. Ни победы, ни поражения. Ни жизни, ни смерти. Именем Богини, да правит миром Любовь…

Кан-Кендарат устало повернулась и нехотя подняла глаза посмотреть, кого привёл с собой Избранный Ученик.

Дождь шуршал по берестяной крыше клети, струился наземь и утекал по долблёным желобкам в большую врытую бочку. Снаружи дотлевал мокрый серенький день, но внутри ярко горели лучины, роняя в корытце рдеющие угольки. Девочка тринадцати лет от роду и её мать сидели на низких скамейках, разбирая подсохший чеснок, и плели его в косы, перемежая шуршащие белые хвостики для крепости мочальной верёвкой. До следующего урожая будут висеть по стенам, распространяя славный дух и отгоняя злобные немочи, вьющиеся подле живого.

«Вот ещё капусту заквасим, – проговорила мать, – тогда праздник и соберём».

Сказав так, она покосилась на дочь, но та отмолчалась. Ловкие, уже не совсем детские руки сноровисто подхватывали тугие головки, ребрящиеся налитыми зубками. Только глаз девочка упорно не поднимала.

Под общинным домом Пятнистых Оленей было устроено несколько больших погребов, тоже общинных: бери всякий, что понадобилось в хозяйстве! Грибков, солёных огурчиков, сметаны и капусты для щей, яблочко побаловаться – сделай милость, уважь! Другое дело, что и наполняли общинные подполы тоже каждый как мог. Кто-то всё лето лазил на бортные деревья, обихаживая и блюдя пчёл. Кто-то лучше других готовил впрок сало – с него и лило семь потов, когда закалывали свиней. А кто-то, как Барсучиха, любовно выращивал на всю большую семью лук и чеснок…

«Хорошей хозяйкой будешь, – любуясь умелой работой девочки, сказала мать. – Умница ты у меня, доченька».

Оленюшка поняла, куда она клонит, и ещё ниже опустила голову.

«Хорошие пареньки выросли у соседей, – продолжала мама. – Надёжные, дельные. Годков через пять справными мужчинами станут. Не срам одного из таких и в дом свой принять».

Девочка отвернулась, с тоской глядя в бревенчатую стену, уже наполовину завешанную готовыми чесночными косами. Она знала, что сейчас начнётся. Как всегда – уговоры, потом укоризна, потом слёзы, крик и вопрошание к Старому Оленю, за какие грехи послал семье в наказание подобное детище. Легче бывало, когда родимая сразу хваталась за хворостину.

«Я ведь знаю, про кого всё помышляешь, – неожиданно спокойно и грустно проговорила мама. – Про Серого Пса, который Людоеду за своих отомстил. Он, конечно… про таких у нас песни поют… Ну а как с ним жизнь жить, ты думала?»

Оленюшка медленно подняла голову. Столь далеко её мечты не простирались. Как люди жизнь с мужем живут, так и она собиралась. Дом… яблони в цвету, клонящие розовые ветви на тёплую дерновую крышу… большой пушистый пёс, дремлющий на залитом предвечернем солнцем крылечке… дорожка между кустами малины, утоптанная босыми ногами детей… Рослый мужчина идёт к дому, отряхивая стружки с ладоней. Он кажется ей самым красивым, потому что она любит его…

Негромкий мамин голос спугнул видение:

«Ты хоть попробуй представить его здесь, в семью взятого. Что он в тишине нашей делать-то станет? Он, может, воин первейший, ну так у нас и без него все воины, себя отстоять хватит, а больше куда? Посидит, посидит дома, да и потянет его опять в чужедальние страны… И тебе и ему мука одна… Такому жениться и в дом входить – что соколу в клетку…»

Оленюшка вспомнила взгляд и неумелую улыбку Серого Пса, когда он принимал её бусину. Принимал так, словно она посулила ему нечто несбыточно доброе и хорошее. Нечто такое, на что он в доставшейся ему жизни уже и надеяться перестал…