Право на риск
Шрифт:
У третьих розовые мечты о пассатах и прочих кокосовых пальмах оказались задавленными неукоснительностью распорядка дня, скучными инструкциями и наставлениями, а в море — кругом только вода, удручающе много воды, и никакой тебе экзотики. И они, эти третьи, потеряли вкус к флотской жизни. Четвертые… Пятые… Десятые…
Хоть и мало таких, но есть, — у которых остыло сердце к службе.
Благо, если молодой офицер за этой каждодневной и земной прозой видел высокую цель, перспективу, тогда он служил легко и ровно. Иначе наступало разочарование, неудовлетворенность, срывы и в конечном итоге рождались вот такие рапорты, который сейчас лежал перед Логиновым.
— Атомные лодки… — Казанцев вдруг потерял свою напористость. — Вы, товарищ капитан второго ранга, хотите убедить меня в необходимости и важности нашей службы. Что-то не верю я в эту необходимость. И потом, я вообще не могу спокойно смотреть на свою службу. Хоть зажмурься и не открывай глаза. Все равно ничего не изменится: каждый день одно и то же, одно и то же. Я жизнь каждую пятницу на неделю вперед планирую: знаю, кто, что и когда на следующей неделе делать будет. И ведь всегда будет так. Только с разницей в том, что сейчас я планирую за свою группу, а потом буду расписывать заранее жизнь боевой части, корабля, бригады и так далее. А в общем это все одно и то же, только масштабы разные. И всю жизнь в субботу большая приборка, с утра в понедельник политзанятия, в среду — плановая учеба… Вы возьмите нашего мичмана Ястребова, боцмана. Он тридцать лет служит и все тридцать лет одними и теми же конспектами пользуется, что еще в молодости, в первые годы службы написал. Так он их наизусть вызубрил. Попросите его — и он вам с любой по заказу строки на память шпарить будет. — Казанцев перевел дух. — Товарищ командир, разрешите задать вам вопрос?
— Пожалуйста.
— Я вас очень уважаю, вы умный, по-настоящему интеллигентный человек. Это не только мое мнение. Так считают многие. Скажите, неужто вас никогда от такой жизни тоска не брала?
— Нет, Казанцев, никогда. Вот вы говорите: каждый день одно и то же. А что одно и то же? Боевая подготовка? Позвольте с вами не согласиться. Ведь она каждый день наполнена новым содержанием. Сначала мы обучаем наших подчиненных первичным навыкам в овладении техникой, затем постепенно совершенствуем их знания и умение и, наконец, доводим их до мастерства. Так я говорю, Игорь Ильич? Правильно?
— Ну, в общем-то, наверное, правильно.
— Вот это и есть наша с вами каждодневная черная работа — научить людей воевать. Но ваша беда, а моя вина, что вы за этой повседневщиной не видите или не хотите видеть конечного результата нашего с вами труда. Ответьте мне на вопрос: уверены ли вы в том, что нас не вынудят воевать?
— Да нет, не уверен. Даже наоборот… Ну, а если будет война, — спохватился Казанцев, — тогда другое дело. Все будем воевать, и не хуже других.
— Хм, — усмехнулся Золотухин. — То, что вы говорите, товарищ Казанцев, носит вполне определенное и точное название: нравственное иждивенчество. Завтра, послезавтра, через пять лет, если потребует Родина, я буду совершать подвиги, жизнь за нее отдам. Но это через пять лет. А сегодня, позвольте, я поживу налегке, не утруждая себя ни физически, ни нравственно. Извините меня за прямоту, но это психология потребленца, она безнравственна.
Казанцев хотел было что-то возразить, но, видимо, все же решил, что промолчать будет полезней.
— Вот вы говорите, что будете воевать, — продолжил свою мысль Логинов. — Да, будете. Но чем и на чем? Надо полагать, предпочтете делать это на новой технике? Но ей, этой самой технике, мы уже сейчас должны обучать и обучаем наших подчиненных. Это и есть наша с вами работа… Вы когда-нибудь слышали о таком великом голландском художнике Ван-Гоге? Слышали? При жизни он не продал ни одной своей картины, жил в нужде, в голоде. Он умер, не познав пьянящей сладости славы. Как видите, конечный результат дела, его венец не всегда приходит при жизни его творца. А вам прямо сейчас подавай и чтобы слава впереди вас бежала, и чтобы служить весело было. Наше дело с вами такое: важное, но не громкое. Вы попробуйте не пожалеть себя и поработайте так, чтобы соль на погонах выступила. Вот тогда вам и скучать некогда будет, да и глаза зажмуривать не придется.
Командир замолчал, в кают-компании воцарилась тишина, и сразу же стало слышно, как в корпус лодки монотонно долбят волны.
Тишину нарушил Золотухин:
— Вы какого года рождения?
— Сорокового.
— Вот видите, вы и войну-то знаете только по книгам и фильмам… Так вот, в начальный период войны немцы имели временный успех. И одной из причин его, кроме элемента неожиданности, перевеса сил и так далее, было еще и то, что у нас недоставало кадров, имеющих боевой опыт. Это не было чьим-то упущением, просто страна жила мирными устремлениями, а теперь? Посмотрите, сколько каждый год уходит с флота высококлассных специалистов, знающих, обученных. Это вы, лично вы, ваш командир, ваш штурман, ваш минер, ваш механик учите их, готовите к тому, что может потребоваться на войне. Вы, Игорь Ильич, просто недооцениваете всю важность и необходимость своего труда. Вы почему-то вбили себе в голову, что трудится лишь тот, кто что-то строит, кто непосредственно производит материальные ценности. Это неверно. А учитель? А музыкант? А писатель? Что же, по-вашему, они бездельники и нахлебники?
— Я этого совсем не думаю.
— Не думайте так и о своей службе, не принижайте себя и свой труд!
Казанцев молча осмысливал все сказанное. В раздумчивом усердии он собрал лоб в мелкую гармошку.
— Ну так что, Игорь Ильич? — спросил нетерпеливо Логинов.
Казанцев поднялся, принял стойку «смирно». Лицо его, до сих пор какое-то по-детски растерянное, вдруг снова стало жестко-упрямым.
— Не знаю, товарищ командир. Скушно мне…
— Ну, хорошо. Подумайте еще. До возвращения на базу время есть. Только помните: специальности у нас с вами разные — вы инженер-механик, я штурман, но профессия у нас одна — защитник Родины. Почетная профессия.
А жизнь в лодке идет своим чередом. От базы до точки погружения только на штурманской карте недалеко: прошагал циркулем разок-другой — и у цели, а в действительности топаешь и топаешь, топаешь и топаешь. Впереди лодки, справа, слева видны траулеры, процеживающие сквозь капроновое полотно сетей и тралов свинцовую воду моря. То над одним из них, то над другим вдруг собираются густой тучей чайки — значит, на этом судне сейчас выбирают трал. Там идет горластый птичий пир.
Траулеры, большие и малые, только сошедшие со стапелей верфей — и потрепанные штормами, летом и зимой, днем и ночью черпают и черпают рыбу, и совершенно непонятно, откуда же берется ее такая прорва. Как ее всю уже давно не вычерпали? Бездонное, что ли, оно, это море?
Уже давно северо-западный мокрый ветер нагнал волну, лодку раскачало и Федя Зайцев, не выдержав, рухнул на палубу шестого отсека, сомлел в зыбучем забытьи в обнимку с ведром. Это был его первый в жизни выход в море. Еще утром, когда только подали команду о приготовлении лодки к походу, у Феди куда-то глубоко внутрь ухнуло сердце, он позеленел и его начало подташнивать. Наслушавшись россказней, Федя испугался, сник. Поначалу он, правда, крепился часок-другой, его даже хватило на занятия с Казанцевым. А теперь вот совсем сник.