Право выбора
Шрифт:
Каким образом ничтожному Цапкину удалось свалить крупного ученого Подымахова и спокойненько занять его место? Но это чудо совершилось. Один из смелых экспериментов Подымахова закончился крупной аварией. Были загублены большие средства, пострадали люди.
В науке никто не может гарантировать стопроцентную удачу. В деятельности Подымахова неудача была лишь неприятным эпизодом. И он собирался повторить эксперимент.
Но в какой-то инстанции завертелись хорошо смазанные колесики интриганства. Храпченко подлил масла в огонь, построил еще один частокол из цитат. Подымахова обвинили во всех смертных грехах. После длинного скандала он вынужден был уехать в Сибирь. А там, разумеется,
И тут совсем неожиданно на первый план выдвинулся Цапкин. Вдруг я узнал, что его назначили директором научно-исследовательского института. Я был потрясен, растерян и даже не знал, что подумать. Фата-моргана…
Цапкин, хоть мы в последние годы и не поддерживали связь, прикатил ко мне на квартиру.
— Носорог изгнан в джунгли. Мы одержали победу в поединке с гением экспериментальной физики. Иди двигать науку. А вечером — ко мне на конину. Познакомлю с молодой женой.
— Кто она?
— Ха! Вот уж подлинно человек живет в мире научных грез — сестра Храпченко!
Я только ахнул. Храпченко! Это уже вершины административной власти… Он парит где-то над нами в ризах из модной заграничной шерстяной ткани в мелкую клетку…
Пили за науку и за постулаты. Цапкин провозглашал тосты «за создание прочной кормовой базы для научных работников». Я воспринимал все это как дикое дурачество. Мне казалось, что справедливость наконец-то восторжествовала. Остальное не имело значения. Ну что ж, размышлял я, директор — должность административная, а я, если говорить откровенно, по-настоящему в администраторы никогда не рвался. При умелом руководстве с моей стороны даже Цапкин может сойти за директора Дело в конечном итоге не в административной власти, а в развертывании исследовательской работы…
Но я плохо знал Цапкина. На первых порах он мне не мешал. То был расцвет моей научной деятельности. Защитил диссертацию, стал доктором физико-математических наук, написал кучу работ. Непроизвольно я придерживался программы, намеченной еще Подымаховым, так как, поднявшись над мелочами жизни, смог оценить ее по достоинству. В его планах угадывался ум целенаправленный, дерзкий, отрешенный от всякого крохоборства. Он создавал невиданную в истории науки энергетику, стремился к индустриальному размаху. В моем представлении существовало как бы два Подымахова: тот, которого я не любил, и другой — ум, не отягощенный предрассудками классической физики. Я не мог противиться обаянию второго Подымахова и вплотную занялся созданием экспериментальной техники.
Пока Цапкин разъезжал по заграницам, представлял институт на конгрессах и коллоквиумах, мне удалось привлечь молодых талантливых специалистов, и мы создали ряд уникальных установок. Однажды я, столкнувшись с непреодолимыми трудностями, вынужден был написать Подымахову в Сибирь, попросить совета. Заранее был уверен, что Подымахов не ответит. Но он быстро отозвался, прислал полные расчеты, посоветовал и впредь обращаться к нему без стеснения. Тон был дружеский.
Цапкин пришел в ярость. Специалистов уволил, а штатные единицы укомплектовал «своими» людьми, которым приспела пора «остепениться». Этих пришельцев, клевретов Цапкина, в большинстве своем бездарных компиляторов, стали называть «попугайчиками».
На словах Цапкин ратовал за эксперимент, за «сочетание теории с практикой», за коллегиальное решение вопросов. На самом же деле все вопросы решались келейно, в кругу «попугайчиков», которые всегда согласно кивали головами.
Когда я пытался возражать, Цапкин стучал пресс-папье по столу и кричал:
— Ты мне единую теорию поля подавай! Нечего копаться в экспериментальных пустячках. Нам нужны свои Эйнштейны
— Но ведь средства-то отпускают на эксперименты!
— А я не Иисус Христос, чтобы семи хлебами накормить всех алчущих. Думаешь, легко было выцарапать для тебя командировки в Японию и Америку? Или заграница — или эксперимент. Третьего не дано.
У Цапкина была своя «программа»: каждый должен «остепениться», каждый должен побывать в нескольких заграничных командировках, так как «однова живем», а «прогресс не волк…». Все это маскировалось так называемыми «глубокими теоретическими исследованиями», то есть печатными трудами обозревательского, компилятивного порядка. Обозреватели стали во главе секторов, лабораторий, задавили количественным превосходством истинных экспериментаторов, изобретателей и рационализаторов. Экспериментировать считалось дурным тоном.
О Цапкине говорили: «Он человек способный…» И добавляли: «На все».
Тесное общение с этим человеком многому меня научило: я поверил в то, во что раньше не верил, — существуют преднамеренные мерзавцы! Меня Цапкин, по странной иронии судьбы, считал «своим» и не находил нужным скрывать свои чудовищные «концепции». Иногда он просто издевался над моим благородным негодованием.
— Ты зря, старик, трепыхаешься. В житейских вопросах ты — чистейший младенец. Одни завоевывают мир, другие — место под солнцем. Ты претендуешь на целый мир, хочешь объять необъятное, тебе нужны последователи, ученики. Я более скромен. Пока ты ищешь последователей, я приобретаю друзей.
Идеи Феофанова нынче вошли в моду. И вот меня, как его ближайшего ученика, выдвигают на должность, ставят во главе института, якобы созданного Феофановым. Ты слишком норовистый, несговорчивый. Хлопотно с тобой. Какую-нибудь аварию еще устроишь наподобие Подымахова. Шум на весь мир, скандал. Кому это нужно? Лишние неприятности. Лучше совсем не числить тебя в учениках Феофанова. Вот если бы вдруг оказалось, что Феофанов все-таки заблуждался, вот тогда бы я тихонько ушел в кусты, а вокруг стали бы кричать, что первейший последователь этого формалиста и неопозитивиста — ты. Мальчики для битья всегда нужны. Тот же Храпченко скажет: «Цапкина нельзя травмировать, он — по глупости. Бейте лучше Коростылева — ему все равно, холостяк». А тебе в самом деле все равно, потому что живешь ты совершенно бессмысленной жизнью. Ни жены, ни детей, а самому на пятый десяток. Кому нужны твои бдения, отказ от простых человеческих радостей? Ньютона из тебя все равно не получилось, да и не получится. Рядовой профессоришка, каких тысячи. Тебе даже деньги не нужны, потому что ты не знаешь, что с ними делать. Вот и занимают у тебя без отдачи все, кому не лень. Ему, мол, все равно ничего не нужно. Бдит, корпит. У таких, как ты, не может быть ни друзей, ни врагов. Поддерживать тебя скучно, связываться с тобой неохота. Человек должен иметь цель, понятную для окружающих, быть хватом.
Возьми, к примеру, моего покойного отца. Волк из волков. Кузню на Смоленщине держал. Большой проницательности был мужик. За год до коллективизации и раскулачивания догадался, чем для него все обернется. Кузню выгодно продал и подался в город. Обвел вокруг пальца вот таких, как ты, лупоглазых фанатиков. Малограмотный мужик, а детей сумел выучить, пристроить на приличные места. Старшой философии с кафедры учит, средний стройкой заворачивает, ну, а я весь тут. У нас братская солидарность и негласное соревнование: кто выше подымется. Жили и жить будем. Не придерешься. Все по закону. Мы-то никогда не забываем, что батю могли на Соловки. На таких, как ты да Подымахов, мы чихали. Вы — нас, а мы — вас.