Православные христиане в СССР. Голоса свидетелей

Рожнёва Ольга Леонидовна

Интересные у вас родственники!

И, подав документы в МГУ (в которых было сказано: отец – священник, служит в Лебедяни; брат – священник, служит в Спасске Рязанской области), я ждал, на каком этапе меня не пропустят. Документы приняли, экзамены сдал – и никто мне не задал вопроса о родственниках. Прошел медкомиссию. И вот мое дело лежит на столе у председателя медкомиссии – интеллигентной московской дамы.

Просмотрев мое дело, она заметила: «Интересные у вас родственники!» Я подумал: «Вот оно». И с заготовленным задором ответил: «Да, интересные!» – «А как вы относитесь к их убеждениям?» – «Полностью разделяю!» И услышал ошеломивший меня ответ: «Ну и молодец! Идите, учитесь!»

Подписала она, где надо, и отдала мне мое дело. Так я оказался – паче чаяния! – в университете.

Мне хотелось разобраться с теорией относительности

Папа напутствовал меня: «Раз поступил, учись до конца. Верующему надо быть обязательным человеком, сознающим свою ответственность». Должен сказать, что я и не думал стать священником, считая себя недостойным этого высокого сана. Поэтому и сделал отчаянную попытку поступления в МГУ.

Была у меня и затаенная мечта, толкавшая меня в университет. Мне хотелось разобраться с теорией относительности. В ней меня особенно поразила замкнутость пространства. Ведь в геометрии Евклида, которую мы целых пять лет изучали в школе, пространство открыто. До ответа я добрался лишь на четвертом курсе. Он оказался очень простым.

В том куске пространства, который доступен нашему наблюдению, обе геометрии справедливы, но только приблизительно: Евклид – первое приближение, Эйнштейн – второе. Но при распространении их законов на всю вселенную они сталкиваются в непримиримом противоречии. Отсюда вывод: наука сильна «здесь и сейчас». Расширение ее выводов на «везде и всегда» приводит к ошибкам. То есть в вопросах мировоззрения наука бессильна (об этом я написал в статье «Библия и космогония», она есть в интернете).

Этот – нашего рода

В университете я не афишировал свою религиозность, но по-прежнему на каникулах участвовал в клиросном послушании: в первый год в Лебедяни, а потом, после кончины отца, в Касимове. Московская же служба мне не нравилась, и я перебрал много храмов, прежде чем успокоился на Елохове и храме Покрова на Лыщиковой горе.

Оказалось, что это укрыло меня от московских наблюдателей за поведением студентов. Мне попалась статья в газете, требующая исключения из вуза некоего старообрядца, регулярно ходившего на Рогожское кладбище, где находился духовный центр старообрядчества. Но в самом университете, видимо, люди были или верующими, или уважающими верующих и свободными от доносительства.

Уже будучи священником в Касимове, я познакомился с доцентом Мирославлевым, внуком дореволюционного настоятеля Никольского храма. Он учился на мехмате еще до войны и оканчивал его после войны. Он рассказал мне, что декан факультета профессор Голубев, увидев мои документы, сказал: «Этот – нашего рода».

Тот был протоиерей, а мой отец – просто иерей

Про Голубева он же сообщил мне интересный анекдот. Когда-то Голубев был ректором Саратовского университета имени Н. Г. Чернышевского. Шла очередная «чистка», и первым на комиссию был вызван ректор. Ему сразу же задали вопрос: «Кто был ваш отец?» Ответил он так: «Мой отец имел тот же сан, что и отец человека, имя которого носит наш университет, с тою только разницей, что тот был протоиерей, а мой – просто иерей». Дальше вопросов не последовало – ректор остался на месте.

Нужны заповеди Божии и Божия благодать

За все время пребывания в университете меня еще только дважды спросили о вере – и оба раза с неожиданным результатом. Первый был на первом курсе. С чего тогда начался разговор, не помню. Только точно знаю, что инициатором был не я, а мой однокурсник, болезненный мальчик. И из разговора помню озадачившие меня слова моего собеседника.

Смысл их такой: «Ваши мученики страдали за награду, а революционеры, не ожидая для себя никаких выгод ни здесь, ни после смерти, – уходя в небытие! – жертвовали собою только ради людей. Насколько же выше их подвиг по сравнению с вашими подвижниками». Сознаюсь – растерялся. Но в качестве «остроумия на лестнице» пришел ко мне такой ответ: «Откуда у революционеров могли появиться сострадание и готовность к жертвам, даже своей жизнью? Это – результат христианского воспитания многих поколений их предков».

Нравственность в человеке обладает инерцией. Пришедший к вере далеко не сразу становится высоконравственным человеком. И наоборот. Потерявший веру вовсе не обязательно становится безнравственным. Иногда для утраты нравственного облика может потребоваться несколько поколений. Практические наблюдения подтвердили это мое рассуждение (правда, потеря нравственных качеств совершается гораздо быстрее, чем мне казалось).

На принципе «максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей трудящихся» ни сострадания, ни способности к самопожертвованию не воспитаешь! Нужны заповеди Божии и Божия благодать. К сожалению, я не смог высказать свои соображения оппоненту-сокурснику. Вскоре после нашего разговора он по болезни ушел из университета.

А сам-то ты верующий? – Конечно!

В последний раз вопрос о вере был мне задан уже на пятом курсе. Дело в том, что подготовку документов (анкеты, автобиографии и т. д.) осуществляли сами студенты, точнее, тройка руководителей группы: староста, профорг, комсорг. У нас все трое были девушки. Они в определенное время собирались в комнате старосты, и мы по очереди приходили к ним (на первых порах в новом здании университета каждый студент имел отдельную комнату).

У меня в анкете: «Отец – священник, скончался тогда-то, брат – священник, служит там-то». Прозвучали слова, которые я уже слышал от врача при поступлении: «Интересные у тебя родственники». – «Да, интересные». – «А сам-то ты верующий?» – «Конечно!» И тогда наш комсорг сказала: «Тебе легче жить. А тут, как подумаешь, что итогом жизни будет лопух на твоей могиле, – жить не хочется!» Я всей кожей ощутил, какой мрак в душе у неверующих людей! Но она стала говорить о том, какие безобразники ее знакомые верующие, и я, не имея, что возразить ей (откуда я знаю ее знакомых?), поспешил ретироваться.

Стояние Зои

После университета я два года работал учителем математики в школе Куйбышевской железной дороги в семидесяти километрах от Пензы. И здесь хочется отметить два факта. Первый: я был косвенным свидетелем чуда, известие о котором в народе распространилось под названием «Куйбышевская девушка», а в самиздате – «Стояние Зои».

Начну с того, что в пасхальную ночь 1955 года в храме города Пензы меня увидели две мои ученицы (конечно, и я их издали увидел). С этих пор они стали открытками поздравлять меня со всеми советскими праздниками: с 1 Мая, годовщиной Октябрьской революции, Днем Советской армии, чуть не с Днем Парижской коммуны!

В 1956 году после зимних каникул я пришел в школу. В учительской парторг читала вслух Куйбышевскую молодежную газету. Я услыхал одну фразу: «Ловкие церковники выдают обычную летаргию за Божие наказание». Пришел в класс на урок – мои поздравительницы отсутствуют. Спрашиваю: «Почему их нет?» Ребята со смешком отвечают: «В Куйбышев поехали!» – «Зачем?» – «Приедут, расскажут».

Не помню откуда, может быть от домашней хозяйки, я в общих чертах услышал, что произошло в Куйбышеве. Когда мои ученицы приехали, я спросил, что они видели. Они ответили: «Да что увидишь! Частный дом, около него оцепление милиции и толпа, в которой говорят, что в доме стоит девушка, которую не могут оторвать от пола, чтобы положить на кровать».