Праздник, который всегда с тобой. За рекой, в тени деревьев
Шрифт:
– И никогда не будем никого любить, кроме как друг друга.
– Да. Никогда.
– Какой прекрасный день и вечер. Теперь давай обедать. Я очень голоден. Я проработал в кафе на одном только кофе с молоком.
– Как поработал, Тэти?
– Кажется, неплохо. Надеюсь. Что у нас на обед?
– Мелкая редисочка, хорошая телячья печенка с пюре и салат из цикория. Яблочный пирог.
– И у нас теперь все на свете книги для чтения, мы будем брать их с собой в поездки.
– А это честно?
– Конечно.
– И Генри Джеймс у нее есть?
– Конечно.
– Ох, – сказала она. – Какая удача, что ты нашел это место.
– Удача всегда с нами, – сказал я и, как дурак, не постучал по дереву. А в квартире дерево было кругом, только стучи.
4
Люди
С верха улицы Кардинала Лемуана, где мы жили, идти к реке можно было разными дорогами. Самая короткая – вниз по улице, но спуск крутой, и когда пройдешь по ровному месту и пересечешь начало запруженного бульвара Сен-Жермен, попадаешь на унылую, продуваемую ветрами часть набережной, и справа от тебя Винный рынок. Он был не похож на другие парижские рынки и представлял собой что-то вроде таможенного склада, где хранилось вино с неоплаченной пошлиной, и угрюмым видом напоминал военный склад или лагерь военнопленных.
За рукавом Сены лежал остров Сен-Луи, с узкими улочками и старыми высокими красивыми домами; ты мог перейти туда, а мог повернуть налево и идти по набережной вдоль острова Сен-Луи, а потом вдоль острова Сите с собором Парижской Богоматери.
На книжных развалах набережной можно было найти свежую американскую книгу, продававшуюся задешево. Над рестораном «Тур д’аржан» в те дни сдавалось несколько комнат, постояльцы имели скидку в ресторане, и если они оставляли после себя книги, то – неподалеку был книжный прилавок – valet de chambre [9] продавал их туда, а ты мог купить их у хозяйки за несколько франков. Она не доверяла книгам на английском, не платила за них почти ничего и продавала поскорее с маленькой прибылью.
9
Коридорный (фр.).
– Есть там хорошие? – спрашивала она, когда мы подружились.
– Может одна и попасться.
– А как это определить?
– Я могу определить, когда прочту.
– Но это же лотерея. Да и много ли людей умеют читать по-английски?
– Оставляйте их для меня, а я буду их просматривать.
– Нет, оставлять не могу. Вы нерегулярно приходите. Вас подолгу не бывает. Мне надо продавать их как можно быстрее. Неизвестно, может, они никчемные. Если окажутся никчемными, я не смогу их продать.
– Как вы угадываете ценную французскую книгу?
– Во-первых, картинки. Затем вопрос качества картинок. Затем переплет. Если книга хорошая, владелец отдаст ее переплести прилично. Все английские книжки переплетены, но плохо переплетены. В них невозможно разобраться.
После прилавка около «Тур д’аржан» других с английскими и американскими книгами не было до набережной Гран Огюстен. А оттуда до набережной Вольтера было еще несколько – они продавали книги, купленные у служащих гостиниц на левом берегу, в особенности отеля «Вольтер», где останавливались люди побогаче. Однажды я спросил другую продавщицу книг, тоже приятельницу, продают ли свои книги сами владельцы.
– Нет, – сказала она. – Они их бросают. Вот почему понятно, что они не имеют цены.
– Им друзья дают почитать на кораблях.
– Не сомневаюсь, – сказала она. – На кораблях, наверное, остается много книг.
– Да, – сказал я. – Пароходная компания сохраняет их, переплетает, и они остаются в корабельной библиотеке.
– Это разумно, – сказала она. – По крайней мере они переплетены как следует. И тогда книга чего-то стоит.
Я гулял по набережным, закончив работу или когда что-то обдумывал. Думать было легче, когда гулял, или что-то делал, или видел людей за каким-то делом, им понятным. Остров Сите ниже Нового моста, где стояла статуя Генриха IV, заканчивался, как нос корабля, острым мысом, там был маленький парк у воды с каштанами, иногда огромными и раскидистыми, и прекрасные места для рыбалки и на стремнине, и в заводях. Ты спускался по лестнице в парк и наблюдал за рыбаками на берегу и под большим мостом. Хорошие места менялись в зависимости от уровня воды, а у рыбаков были длинные составные удилища, они пользовались легкой снастью, очень тонкими поводками и перьевыми поплавками, ловили умело и прикармливали рыбу в местах, где удили. Рыба ловилась всегда, часто улов был обильный – рыба, похожая на плотву которая называлась goujon. Жаренная целиком, она была очень вкусная, я мог съесть целую тарелку. Она была толстенькая, с нежным мясом и ароматом даже более тонким, чем у сардин, совсем не жирная, и мы ели ее целиком, с костями.
Особенно приятно есть ее было в ресторане на открытом воздухе над рекой в Нижнем Медоне, мы ездили туда из нашего квартала, когда были деньги на дорогу. Ресторан назывался «Ля пеш миракюлез» – «Чудесная рыбалка». Там подавали отличное белое вино типа мускадета. Место прямо из рассказа Мопассана, с видом на реку, как ее писал Сислей. Но чтобы поесть goujon, необязательно было так далеко ездить. Ее прекрасно жарили на острове Сен-Луи.
Я знал нескольких людей, которые удили в уловистых местах между островом Сен-Луи и сквером Вер Галан, и случалось, в ясный день покупал литр вина, хлеб и кусок колбасы, садился на солнце, читал какую-нибудь из купленных книг и посматривал на удильщиков.
Авторы путевых заметок писали о рыболовах на Сене так, как будто они сумасшедшие и ничего не ловят, но это была серьезная и добычливая рыбалка. Большинство рыболовов были люди с маленькой пенсией, еще не знавшие, что ее совсем съест инфляция, или заядлые любители, посвящавшие этому выходные или половинные выходные. Лучше ловилось в Шарантоне, где Марна впадает в Сену, и выше, и ниже Парижа, но и в Париже ловилось очень хорошо. Я не удил, у меня не было снастей, а деньги я поберег бы на рыбалку в Испании. Притом я никогда не знал, в каком часу закончу работать или не понадобится ли мне уехать, и мне не хотелось втягиваться в рыбную ловлю, зависеть от того, клюет или не клюет. Но наблюдал я за ней внимательно, было интересно и приятно узнавать что-то новое, и я всегда радовался тому, что есть люди, которые ловят серьезно и основательно и приносят хотя бы несколько рыб в семью для жарки.
Рыболовы и жизнь на реке, красивые баржи с их собственной жизнью на борту, буксиры, у которых трубы откидывались, чтобы проходить под мостами, цепочки барж, тянущиеся за буксирами, большие платаны над каменными берегами, вязы, местами тополя – мне никогда не бывало одиноко на реке. В городе было так много деревьев, что ты видел, как с каждым днем приближается весна, и вдруг утром, после ночи теплого ветра, она наступала. Иногда холодные проливные дожди отбрасывали ее назад, и казалось, что она больше никогда не придет и ты теряешь целое время года из жизни. Это был единственный по-настоящему печальный период в Париже. Осени пристала печаль. Часть тебя каждый год умирала, когда опадали листья, и ветру, промозглому холодному свету открывались голые сучья. Но ты знал, что весна непременно придет и снова потечет река, освободившись ото льда. Если же зарядят холодные дожди и убьют весну, кажется, что кто-то молодой умер без причины.
Однако в те годы весна всегда в конце концов наступала; а все-таки страшно было, что этого может и не случиться.
5
Неверная весна
Когда весна наступала, даже неверная весна, оставался один вопрос: где быть счастливее. Единственное, что могло испортить день, – люди, и если ты мог избежать условленных встреч, каждый день был безграничен. Счастье ограничивали как раз люди – кроме тех немногих, которые сами не хуже весны.
Весной по утрам я начинал работать рано, когда жена еще спала. Окна были распахнуты, булыжник мостовой подсыхал после дождя. Солнце сушило мокрые фасады домов напротив. Лавки были еще закрыты ставнями. Вверх по улице шел козий пастух, играя на свирели, женщина, жившая над нами, спустилась с большой кастрюлей на тротуар. Пастух выбрал черную молочную козу с тяжелым выменем и стал доить в кастрюлю, а остальных коз его собака отогнала на тротуар. Козы озирались, вертели шеями, как экскурсанты. Пастух взял у женщины деньги, поблагодарил и пошел дальше, играя на свирели, а козы, погоняемые собакой, двинулись следом, кивая рогами. Я вернулся к работе; женщина стала подниматься наверх с козьим молоком. Она была в туфлях на войлочной подошве, и я слышал только ее дыхание, когда она остановилась на лестнице за нашей дверью, а потом услышал, как закрылась ее дверь. Она была единственной потребительницей козьего молока в нашем доме.